— Во ист зайн парабеллум?[7]

— Бай мир![8]

Гитлеровцы были настолько увлечены борьбой, что совершенно забыли всякую осторожность и не заметили советских разведчиков, которые, приподнявшись из-за укрытия, с любопытством наблюдали, как четверо вяжут одного. Наконец кто-то из немцев крикнул:

— Все! — и все четверо склонились над связанным, извивавшимся на земле.

Ни слова не понимая по-немецки, разведчики решили, что на их глазах происходит самосуд. Для них было ясно, что теперь одним врагом меньше.

— Возьмем? — наклонившись к уху друга, прошептал Мадраим.

— Обязательно. Ты заходи от сарая, оружие они там оставили.

Бесшумнее кошки проскользнул к намеченному месту Мадраим. В то время как его фигура выросла в открытых дверях, Андронов, стоя с другой стороны и угрожающе поводя дулом автомата, приглушенно басил:

— Хальт! Хенде хох!

То, что произошло потом, крайне озадачило разведчиков.

Немцы быстро и послушно подняли руки вверх и весело, наперебой, закричали:

— Русски! Плен!

— Гитлер капут!

— Война — капут!

Послышались и слова ломаной русской речи.

— Русски зольдат! Мы сами идем плен! Пусть Гитлер стреляйт!

Связанный гитлеровец все еще извивался на земле; он замычал, видимо, кляп мешал ему высказать свое мнение. Но это мычание вызвало реакцию со стороны рядом стоявшего немца; он энергично пнул его в бок носком сапога.

Разведчики впервые видели нечто подобное, они даже несколько растерялись.

— Вот так история с географией… — недоуменно сказал Андронов. — Что же будем делать?

— Как что? Возьмем и поведем всех, — ответил Мадраим.

— Где оружие? — строго обратился он к немцам.

Они опять о чем-то оживленно заговорили.

— Что вы расшумелись?! — прикрикнул Андронов.

— Мы хочет сдавайт автомат, пистолет…

Кто-то из пленников говорил по-русски. Это уже облегчало задачу.

— Ну, говори.

Немец оказался словоохотливым.

— Я давно знайт русски. Прошлый война… Плен жил там, революцион видайт. Зер гут! Эта война — очень плохо… Мы не хочет воевайт. Мы все хотель плен здавайт. Ефрейтор Карл Мюнцер — наци, один не хотель, стреляйт хотель… Его брат — эсэс. Его фабрика работайт русски фрау. Как это по-русски?.. Крово-сос!

Мадраим тем временем обшарил сарай и вынес оттуда пять автоматов, а словоохотливый ополченец фольксштурма передал Андронову пистолет, отобранный у ефрейтора Мюнцера.

Велико было удивление наших солдат, когда они через заграждения пропускали обратно разведчиков не с одним «языком», а с пятью, причем четыре из них шли, видимо, очень охотно, а пятого волокли, и рот его был накрепко забит кляпом.

У меня появилась надежда, что допрос пленных не только прольет свет на военную обстановку на нашем участке фронта, но и укажет мне путь, по которому я скорее всего смогу добраться до майора Абдурахманова.

Допрос, который начал капитан Александров, со стороны скорее всего походил на совещание, посвященное разработке новой военной операции.

Александров и не начинал бы этого допроса, — немецкого языка он не знал, если бы среди пленных не было фольксштурмовца, знавшего русский язык.

Старики фольксштурмовцы были радостно возбуждены тем, что мрачная перспектива погибнуть за бредовые идеи Гитлера для них отпала. Умудренные событиями последних месяцев, они понимали, что очень скоро сопротивление наступающим советским войскам будет прекращено. Они суетились возле большой карты, положенной на стол, и чертили по ней пальцами.

— Вот наши позиции… Здесь… Как ее, речка… совсем маленькая речка.

Они поворачивались к своим молодым спутникам и что-то говорили по-немецки, но те были более замкнуты и больше помалкивали.

Мюнцера освободили от кляпа. Теперь он изредка произносил какие-то ругательства, впрочем, умолкая, как только встречался с гневным взглядом Мадраима.

После долгих разговоров мы, наконец, выяснили, что немцы разрезали наши позиции совсем узким клином. Этот клин был густо начинен и людьми, и боевой техникой.

В немецкой части, стоявшей перед нами, кроме фольксштурмовцев, безнадежно смотревших на эту войну, и еще совсем необстрелянных юнцов, были и старые фронтовые зубры с железными крестами в петлицах, полученными за грабежи в Польше, на Украине и в Белоруссии. Эти были готовы биться до конца и, как дрессированные волкодавы, следили за неустойчивыми ополченцами фольксштурма и безусыми юнцами из союза гитлеровской молодежи, которые умели только лихо кричать «хайль».

Оказалось, что немцы еще не знали сил, расположенных по обе стороны клина, поэтому и не решались начинать активные военные действия.

Очевидно, батальону Абдурахманова пока не угрожала опасность, но надолго ли?..

После того что я узнал, дальнейший допрос потерял для меня интерес. Я подсел к связисту Савельеву: возле его аппарата горели две немецкие свечки в штампованных картонных чашечках.

— Этой иллюминации у нас сколько хочешь, — сказал Савельев, вытирая рукавом гимнастерки крышку большого зеленого ящика. Я положил на нее блокнот, связной пристроил на соседнем ящике еще одну свечку, и я начал писать.

В такой обстановке родилась моя вторая корреспонденция о героях-разведчиках.

Я не пожалел о том, что, не дослушав допроса до конца, занялся своим делом, потому что после короткого затишья начались новые события, которые не дали бы мне возможности написать рассказ о друзьях Мадраиме и Андронове, если бы я не сделал этого раньше.

Пленных немцев отправили в штаб полка. В качестве конвоиров капитан Александров выделил двух молодых солдат, имевших легкие ранения. Они же доставили в редакцию «Суворовца» и мою корреспонденцию.

Андронова с Мадраимом старшина Сметанин увел в ближайший дом подкрепиться солдатской кашей и отдохнуть на немецкой перине.

Мы с капитаном вылезли из своего подземелья. Он с намерением обойти расположение своей роты, поговорить с командирами взводов, а я, движимый неистребимой жаждой впечатлений, с мыслью — не найдется ли какая-нибудь интересная деталь для моей записной книжки, в которую я записываю буквально все, — а вдруг пригодится.

Оказывается, уже рассвело. Солнечный диск пылал на востоке. Светло-голубое небо было ослепительно чисто, словно всю ночь его мыли и чистили, а краски для него подобрали лучшие художники.

За домом в неглубокую лощинку спускался фруктовый сад, отороченный по краям изгородью из могучих зеленых каштанов.

Зеленые стрелки первой травы редкой щетиной покрывали влажную землю.

Ах, как хороша весна даже здесь, на чужой стороне!

Я сошел вниз, к строениям. Их крыши виднелись под кронами деревьев. Хутор был мал и безлюден. За типично немецкими хозяйственными постройками стояло несколько повозок, нагруженных разным военным добром: ящики с патронами, минами, консервами, мешками с амуницией и крупой. Лошади, привязанные к коновязи, мирно жевали овес. На бревнах, в сторонке, сидели солдаты и чинили конскую сбрую и хомуты. Старшина Сметанин вертел в руках уздечку, пытаясь разорвать ее на части.

— Ой, старшина, зря руки трудишь! Ничего у тебя не получится. Узда еще сто лет жить будет, — говорил бородатый солдат, судя по глазам, опасавшийся за целость узды.

— Сто лет! Сто лет! — передразнивал его Сметанин. — В прошлый раз шлею чинил, а она под самым хвостом у лошади и разъехалась. Вот тебе и сто лет!

Солдаты рассмеялись. А незадачливый шорник строго ответил:

— Так ведь то под хвостом, можно сказать, самое деликатное место.

— Ну, ты мне не крути, — закричал Сметанин, — исправь сбрую, как полагается.

Увидев меня, он сделал руками широкий жест и сказал:

— У нас тут цех починки. Здесь чиним сбрую, колеса, а там вон… и людей… — он показал пальцем в сторону дома, с крыши которого война лишь кое-где сбросила черепицу.