Когда кончились раскопки и нужно было уезжать, мне захотелось на прощанье напиться воды в этом домике.

Я вошел и услышал в глубине дома знакомый старушечий голос. Я прошел туда, где качалась люлька, подвешенная к потолку. Старухи не было. Стоя на коленях, круглая отличница Ай-Слу качала бешик (люльку) и старательно воспроизводила каждую интонацию бабкиного голоса. Видно, она считала, что настоящую колыбельную можно петь только так.

Ай-Слу выбежала, привела старуху. Та начала стелить на кошме скатерть, раскладывать лепешки и фрукты. Но мне опять было некогда. Я напился, пожал руки обеим хозяйкам. Старуха посмотрела на меня с тем же печальным оживлением, с каким я смотрел на Ай-Слу, и сказала только одно слово «болам» (сынок).

Когда рабочие ведут отвал и густая пыль мешает нам орудовать ножами и кисточками или когда мы не торопимся разойтись по палаткам после ужина, то обычно продолжаются воспоминания о прежних раскопках. Но все чаще эти воспоминания уступают место разговорам о наших дочерях: двух Надеждах, Кате и Маринке.

Удивительно забавный народ! Вот, скажем, Надя Вишневская. Ее отец за обедом читал газету. Надя тем временем накрошила бумаги в стакан с молоком. «Что ты делаешь?» — удивился отец, оторвавшись от газеты. «Надя маленькая, — послышался укоряющий голосок. — За ней надо смотреть».

А Маринка рассказывала своим куклам такую сказку:

«Идет козел. Без головы, без ног, без глаз, без хвоста.

— Козел, козел, что с тобой?

— Меня волк съел!»

Не так ли у первобытного человека зарождалось представление о бессмертии души?

Все мы — Оля, Юра, Рюрик и я — очень строгие родители и совсем не собираемся восхищаться своими детьми. Даже здесь, на огромном расстоянии от дома, мы боимся их этим избаловать.

Перебиваем друг друга, соревнуясь в объективности.

— Моя, злодейка, любит покапризничать.

— Моя, разбойница, все время поет, хотя у нее совсем нет слуха.

— А моя, лентяйка, знает все буквы, но читать ее не заставишь.

Все это высказывается самым суровым и беспощадным тоном.

И снова под нашими руками появляются вещи тысячелетней давности, остатки забытого мира.

Особенно трогает нас то, чего касались когда-то пальцы детей. Вот Рюрик осторожно извлекает какой-то деревянный кружок с двумя отверстиями — в центре и сбоку. Этой находке обрадовался посетивший нас председатель Турткульского райисполкома:

— Точная копия жернова. Наверное, игрушка. Очень ценная вещь!

А вот крохотный лепной кухонный горшок. Такая же форма, такая же круглая ручка у венчика, так же закопчен, как настоящий. В нем дети, наверное, варили пищу для своих кукол. Раньше, в юности, подобные находки только забавляли нас. Но теперь…

Как жили эти ребятишки здесь, в замке, где все было проникнуто тревожным ожиданием неизбежного нашествия?

Может, именно из-за них стены стали на столько-то метров выше, а башни еще дальше выступили за их пределы?

Ребята с учителями часто приходят к нам на экскурсии. Плюшевые курточки, пестрые шапки, красные галстуки, живые глаза, множество вопросов. Рассказываю про древние войны, демонстрирую оборонительные сооружения и ловлю себя на мысли, что и мне и ребятам кажется, будто вместе с этими крепостями ушла в прошлое и сама война.

— Наше поколение самое умное, — произносит землекоп, студент-заочник. — Все знаем, все можем, все помним.

— Следующие станут еще умней, — добавляет демобилизованный солдат. — Они отвыкнут от самого слова «война».

Рабочих мы теперь набираем только в Куня-Ургенче, где находится наша база. Это уже опытные кадры, хотя редко кому из парней больше двадцати лет. Наши землекопы орудуют ломами и лопатами, я бы сказал, артистично. Сказывается, должно быть, древняя культура ирригации.

Радио в их палатке никогда не выключается. Его провел, не жалея столбов и проводки, механик колхозного радиоузла, наш бывший рабочий. Почти все, кто у нас работал, теперь имеют какое-то отношение к технике.

Радиоузел действует, как в праздники: только музыка и последние известия. Из Москвы, Нукуса, Ташкента, Алма-Аты, Ашхабада. Чтобы угодить всем нациям, живущим на Кырк-Кызе.

Впрочем, и этого моря музыки ребятам мало. То они берут у нас патефон, то превращают в барабаны большие банки из-под сгущенного молока. Никогда не забуду, как на умывальнике появлялось объявление: «Вечером — танцы». Пляски, песни, акробатические номера, сатирические сценки при свете фар. Уморительные беседы лентяя с бухгалтером или сольный танец на кошме, где плясун спасается от невидимой фаланги. И все это после тяжелого рабочего дня.

Как-то я играл в шашки с Сабуром Джумамуратовым, нашим главным землекопом, музыкантом, танцором, эксцентриком и акробатом. Сабур — большой любитель поэзии. Он возит в экспедицию томик Махтумкули. Сабур — наш чемпион по шашкам.

Вдруг ни с того ни с сего чемпион «зевнул» мне дамку. В чем дело?

— Аябберген-шаир, — шепотом пояснил Сабур, кивнув головой в сторону репродуктора.

Оттуда слышался задыхающийся старческий голос. Вот он почти замер и вдруг взял высокую ноту и зазвучал мальчишески звонко. Шли Ленинские дни, и старик Аябберген читал, вернее, пел без сопровождения, свои новые стихи о Ленине. Ребята молча сидели на кроватях и покачивались в такт.

Я позавидовал им. Вчера по радио передавались новые массовые песни, но я проиграл Стеблюку партию в шахматы совсем по другой причине. Увы, то были не песни, а, если можно так выразиться, вокальные мероприятия. А ведь есть такие песни, где торжественность сливается с непосредственностью чувства. Их можно исполнять, не только выстроившись в несколько рядов на многоярусных подмостках, но и, к примеру, трясясь в экспедиционной машине. Пусть композиторы почаще ставят перед собой именно такую задачу. И чтоб слушались их песни так, как наши рабочие слушали Аяббергена.

Кстати, о мероприятиях. Зашел я в палатку к рабочим провести первомайскую беседу. Ребята ждали меня, нарядные и торжественные. Я подбирал самые простые слова, чтобы Сабуру было легче переводить.

— Много лет назад в одном американском городе… — начал я.

— В 1886 году в Чикаго… — перевел Сабур.

Ребята не хуже меня знали историю празднования Первого мая.

Ну что ж, обратимся к международному положению. Я говорил, а Сабур почтительно переводил. Однако фразы в его переводе были куда длиннее моих. Сабур подкреплял мои слова новыми фактами из последних известий, которые он только что слушал на туркменском языке. А я сегодняшних известий еще не знаю. Я заинтересовался и попросил перевести их для меня. Сабур переводил, другие рабочие ему подсказывали, чтоб он ничего не упустил. Потом они поблагодарили меня.

— Спасибо, Валентин-ака, за интересную лекцию. Приходи еще.

Какой же Восток без легенд? Ну что ж!..

Богатый Хорезм со всех сторон окружен песками. Из песков налетали на страну кочевники, грабили ее, и не было никакой возможности уследить, когда и откуда они появятся. И один строитель предложил воздвигнуть в центре страны высокую башню. Такую высокую, чтобы с нее видеть весь Хорезм и окружающую пустыню. Этим страна была бы навсегда спасена от внезапных набегов.

Хорезмшах собрал вельмож и попросил у них совета.

Вельможи подумали и решили: «Если с башни будет видно во все концы, значит и сама башня тоже будет видна отовсюду. Это привлечет в Хорезм новые орды врагов. Совершенно ясно, что мастер — изменник, ему нужно отрубить голову, а строительство башни воспретить».

Хорезмшах был храбрым человеком. Он распорядился построить башню. И тут произошла неожиданная вещь. Башню еще не закончили, а набеги прекратились. В чем дело? Благоразумные вельможи рассудили правильно: башня была видна отовсюду.

И враги, думая, что до Хорезма остался один переход, бросали в песках обозы с водой и продовольствием, устремлялись на конях к манящей башне и все до одного погибали в пустыне от жажды и голода.