Я вылез из кабины и помахал на прощание отъехавшему Димке…

«Чай будем пить или сначала пообедаешь? — спросила меня мать дома, после того как я выплескал на себя всю воду из рукомойника и стал вытираться. — А может, там наелся, у Харитоновых? У них, наверно, студень на сегодня: многие телят‑то режут. На осень не пускают и в колхоз не сдают, думают, им не оплатят…»

«Не знаю, мама, что у Харитоновых. Нам было не до обеда. А управились — я нарочно уехал от повторного приглашения. С их же пареньком. Что касается телят, так сразу их владельцев не убедишь. Нынче сомневаются, а в будущем году сами станут предлагать».

После первой перемолвки между нами наступило напряженное молчание. В ожидании расспросов матери я ел, не чувствуя вкуса. Но мать сама высказала мне, что узнала от тетки Фени:

«Дал ты им осадку. Так и надо. Сам‑то вскоре же ушел куда‑то, а дочка разревелась. Даже в школу не хотела идти. Едва унялась. Думали, потакать им будут. Очень‑то нужно! — Мать поставила передо мной плошку с тушеной картошкой и вздохнула: — Не расстраивайся. Что же уж теперь?.. Женишься на своей. Наши колхозные девки не хуже всяких образованных. Еще сознательнее даже».

Мог ли я не согласиться с ней? Но рана моя слишком была свежа, чтобы бередить ее заменой.

«Ни на ком я не собираюсь жениться».

Мы опять замолчали. Мать сняла крышку с самовара и вынула из кипящей воды марлевый мешочек с парой яиц.

«На‑ка вот», — ложкой подкатила она их ко мне.

Но я предупредил ее:

«Оставь мне их на вечер, мама. И чаю я попью потом. Я знаешь тороплюсь в кино. Сегодня интересная картина. А времени видишь, — кивнул я на ходики, — без десяти семь…»

Так уклонился я от неизбежного возобновления с матерью разговора, что больно ущемлял мне сердце и самолюбие. Я вылез из‑за стола, принес из чулана и надел темно‑синее пальто, а вместо шапки — кепку. На улице еще было светло от зари, но грачи на березах уже угомонились. На рыхлой дороге орешками откатывался от подметок сапог схваченный заморозком снег, и от закромок луж протянулись к середине стекловидные лучики льда. В сарайке возле избы‑читальни уже стучал движок, и в кирпичной кинобудке, что вроде высокой печи примыкала к задней стене избы, стрекотал движок. «Опоздал», — подосадовал я и хотел вернуться домой. Но на помосте перед закрытой дверью толпились двое парней и четыре девушки. От них я узнал, что идет киножурнал и скоро кончится. Я решил переждать. А когда стали пускать, поднялся по лестнице и купил за дверью билет. Все скамьи были заняты. Мне пришлось вместе с опоздавшими встать позади. А ноги и без того ныли. Я снял кепку и, щурясь от яркого света лампочки, стал смотреть на затылки и спины сидящих: нельзя ли где втиснуться. И вдруг… Да нет, не мог я надеяться, хотя и помнил наш уговор утром у афиши! Слева на самом краю четвертого ряда от себя увидел Дору. Ее полосатый платок задел за край полуприподнятого воротника при повороте головы в мою сторону и завалился, открыв все лицо. По ее оробелому и обрадованному вместе взгляду я понял, что она ждала меня. И даже в надежде на наше примирение посадила рядом с собой семиклассницу Нину Шаваркину, которая могла бы уступить мне место. Я подумал о Доре, что толкало ее на примирение: любовь ко мне или боязнь за отца после моей угрозы? Тут уж нечего было гадать! Когда выключили свет и опять застрекотал аппарат, я нырнул под луч и пробрался к ней. Нина тут же встала и прошла к сидевшим невдалеке от экрана своим подружкам. Дора подвинулась на ее место, а я сел с краю.

«Интересный был журнал?» — спросил я Дору так, как будто между нами ничего не произошло.

Она живо ответила:

«Не журнал, а детский мультипликационный фильм «Девочка и тигр».

«Так я его видел еще прошлой осенью».

Мы помолчали, глядя на яркий экран, на котором появлялись и тотчас словно сгоняли одна другую светлые мерцающие надписи. И только когда после них задвигались на экране фигуры людей и громче зазвучала музыка, я опять заговорил с Дорой:

«Уехал?»

Она вздрогнула, склонила голову и стала перебирать на коленях пальцы рук, точно первоклассница при счете.

«Сразу после того, как ты ушел. Упрашивала ночевать — только отмахнулся: «Отгостился, — говорит, — я у тебя. Поступай, как знаешь. Пес, — сказал, — с тем же подрядом! И связываться не буду…»

«Это хорошо. Что‑то тронулось в нем к лучшему. Это пусть он утрясет сам. А у нас своя проблема, — пустил я в ход официальное словцо, потому что на меня нахлынул балагурный раж, и я почти приник губами к ее уху. — Ну, так как насчет разницы‑то между умственным и физическим?.. Устраним, да?»

Она едва не прыснула смехом и задорно толкнула меня плечиком.

«Давай руку, — ласково шепнул я. — Чья горячее?»

«Твоя».

То‑то и есть. Горючего в ней хватит еще пятилеток на шесть, на семь…

Так мы сидели, обрадованные тесной близостью друг к другу. Мы совсем не следили за ходом картины, лишь изредка поглядывали на экран, где «не наши» парни то дрались, то с недозволенным лихачеством гонялись на грузовиках, то вместе с машиной сверзались с откоса в карьер. Вот уже именно «адские водители»…

Дорога вывела Сашу с Писцовым к опушке, за которой в глаза им сразу хлынул открытый простор и свет. В отдалении, на обширном пойменном лугу, блеснула в зеленой береговой излучине река. К ней от зазубренной дымчато‑синей каймы на горизонте, словно бойцы в атаке, сбегали по желтому покатому полю поставленные на комелек бесчисленные околотки льна.

— А вот и наше Новинское, — указал Саша налево, на длинно растянувшееся по заречью село. Дома были обращены к ним задворками. Над серыми тынами и низким вишняком за ними немало новых домов без солнца ярко лоснились тесовой обшивкой. Светлее вечернего неба, уже сплошь затянутого облачностью, выделялись и шиферные крыши скотного двора да двух силосных башен. Заметив, что Писцов смотрит на двор, Саша сказал: — На нашей ферме, как и в третьей бригаде, тоже введена электродойка. Вы посмотрите завтра на оборудование.

— Обязательно, — обещал Писцов, но тут же опять обратился к Саше с вопросом, не перестававшим занимать его:

— Значит, отвоевали‑таки Дору?

— Довелось. А не думал, что так получится.

— Тестя, говорили, не было на вашей вечеринке в школе? Что же он не пожелал?.. С досады?

— Пожалуй, со стыда. Доре не отказал в регистрации со мной, а сам вроде захворал у себя дома. И мать Доры не отпустил. Да мы вскоре помирились. Он той же весной оставил свой топор и поступил на химзавод в охрану.

Теперь он уж на пенсии и живет с мамашей в новой квартире. Завод‑то эти годы стал втрое больше, продвинулся на полкилометра по берегу Волги. Затенок уж нет: их застроили каменными четырехэтажными домами. Все хибары снесены, Карп Зосимыч, когда бывает у нас, каждый раз хвалится: «Хорошо нам теперь с бабушкой: ни дров не запасай, не ходи к колонке за водой, ни нужника не чисти. Все под рукой». А я ему его же посказухой: «То и главное, папаша!» И у нас с Дорой неплохая квартира — в том доме, где жила Варвара Павловна. Варвара Павловна совсем уехала в город к сестре, а Дора вернулась с зачетной сессии и получила квартиру. Никодим Северьянович даже дал нам казенный диван из своего директорского кабинета. Окна из нашей квартиры прямо в парк. Мы не закрываем их: чтобы птиц было слышно, да и воздух чудесный!

— Дора в то же лето окончила институт?

— Ой, нет. Только через два года. Получилась затяжка.

— Почему?

— Сначала я сам притормозил ее разгон к «корочкам», не спеши, сказал, с разовой засыпкой — барабан забьешь. Оно не зря говорится: торопом ворох не провеешь. А провеешь да смелешь — после спохватишься: на зубах захрустит. А насчет списывания да заготовок шпаргалок хоть смехом, но пригрозил: как, говорю, догляжу еще — берегись, поеду в ваш институт на ученый совет и все эти вредные сорняки продеру «зигзагом» и «рондалем». Вот и будете знать! Конечно, Дора в год бы управилась — она способная, но отстала… У нас ведь сынок, Ганя. Весь по матери, и лицом, и живостью…