«В Замолодино. Там мы с Василием сняли с трактора головку блока…»

Я надел шапку, но Дора предупредила меня:

«Да погоди, Саша! Вместе пойдем: я провожу тебя селом. Присядь на минутку».

Я поневоле подчинился. А она сказала отцу:

«Мы были в сельмаге. Ты сходи туда. Там очень много всего!»

«Да уж я наслушался в конторе‑то».

«Хорош диван с откидной спинкой! Еще красивее два серванта…»

«Ну, уж не знаю, чем красивы эти коробы. Мне их даром не надо. Вот наш‑то буфет — красота! Таких во всем городе, может, один. Бывало, в войну смеялись надо мной в деревне, что я выменял его на картошку у одной вдовы да на машине привез из города. А теперь кто ни заглянет к нам из Беричевки, только ахают, глядя на него».

«В новой мебели, конечно, ничего особенного, — согласилась Дора. — Зато большой выбор готовой одежды. Я, папа, примеривала одну шубку. Она покроя дохи. Это самый постоянный фасон. Мех тоже не вытрется десятки лет: сибирской белки. Все хвалили, как она мне идет! Вот спроси хоть его, — кивнула она на меня. — Я велела отложить, пока не попала на глаза другим».

Намерение дочери насторожило Карпа Зосимыча. Его веселость от удачи и легкого хмеля вдруг пропала, вроде искры в моторе.

«А дорога ли она? — глухо спросил он Дору про шубку. Узнав о цене, воскликнул: — Ой, дочка! Ведь целая охапка денег‑то!..»

«Но и вещь‑то, папа, исключительная! — пустилась убеждать Дора. — Это же редкость! Видел бы ты! Она случайно попала сюда: ее по разнарядке спустили в новую торговую точку».

Дора удивила и развлекла меня тонкостью доводов. Особенно того, который высказала напоследок:

«Вынеси на базар когда угодно эту шубку — тут же дадут за нее четыре тысячи».

Карп Зосимыч сдался:

«Ежели она стоящая, то, конечно, завсегда не в убытке. Такую можно взять. И денег найдем. Но только смотрите! Вам в полгода не расплатиться, хоть даже жить на одном хлебе. То и главное!»

Дора из‑за спинки стула обняла его и поцеловала в висок.

«Погодишь и годик, папочка!» — и лукаво подмигнула мне.

Карп Зосимыч перехватил ее руки и задержал на себе.

«Всегда она так, — сказал мне, довольный дочерью. — Охомутает меня, и снимай я с вешалки, что ей приглянется. И верно говорится: курицу не накормишь, девку не нарядишь. — Он вздохнул и через плечо взглянул на нее. — Счастье твое, что мне на такой случай задалась сходная работа, а то бы и не заикайся об обнове. — И предупредил нас обоих: — На постой с ребятами определюсь у вас, пока не управимся. Не тратиться же на квартиру».

«Конечно, папа!» — охотно согласилась Дора.

Карпа Зосимыча снова пробрал зуд хвастливости.

«Мы ведь не затянем долго, — сказал он. — Председателю я, знамо, понапустил мути: тронь, мол, топором этот двор, так не оберешься лому. А откровенно говоря, поправить его не ахти как трудно. Он срублен в четыре связи. Стены тем удобны, что на карасях — схвачены поперечной рубкой. Если бы они были врезаны в стойки, то пришлось бы с осевшей стороны до самого верхнего венца выбирать бревна, а крышу вывешивать. А караси‑то намного облегчают нам дело: подведем мы под каждый из них домкрат и поднимем весь бок выше уровня. Тогда стопа целиком стронется в противоположную сторону и выправится. Нам останется только заново подвести снизу три‑четыре ряда — и шабаш! Выходит — не пори горячку, чтобы деньги получать не совестно. То и главное. Сколько плотников в городе гнут хребет на казенных стройках, а получают негусто: из расценок не прыгнешь на большой‑то рубль. То и главное. Прознай они про здешний двор — в полцены взялись бы работать и всей‑то бригадой управились бы в три выходных дня. Сюда попасть на что удобно: машины круглые сутки идут по большой дороге».

Мне нравится в дотошных людях их особая сноровка во всяком деле. Когда Карп Зосимыч поделился с нами, как он намерен поправлять двор, я остался очень доволен простотой его домыслов. Моя досада к нему сразу улеглась. Мне даже сдалось, что при его расположении и доверчивости ко мне я, может быть, уговорю его пойти на добрую уступку.

«Карп Зосимыч! — вместе со стулом придвинулся я к нему поближе. — Вы говорите, что городские плотники взяли бы полцены? Так и вы уж не дорожитесь! Коли работа сподручная, плюньте на выгоду».

Он высвободил руки Доры и весь точно сжался на стуле.

«А разве тебе жалко чужих‑то денег?» — уставился на меня с колким укором.

Дора отстранилась от него и потупила взгляд в тот же альбом с картинками, который раскрыла нехотя, а я стал убеждать ее отца.

«Они не чужие, Карп Зосимыч, а наши, общие. Из‑за них я тоже хлебнул лиха на вывозке леса. В самую стужу. И ладно, что мы подработали, а то и взяться бы нам не за что. Зачем же вам урывать лишнее в колхозах? Ведь у вас не нужда».

«Вон что. Уткнул! Всяк выкраивает свой интерес. И никому не запретно. То и главное. Себя выставил. Хэ… Точно не знаем таких. В лес‑то совался из корысти: чтобы зачислиться в примерные да попасть в газету».

Меня покоробило от его ядовитых выкрутас, но я не высказал обиды. Даже улыбнулся:

«Мелко пашете, Карп Зосимыч: в газетах не одобряют тех, кто не умеет извлекать деньги из самого хозяйства, а выискивает их на стороне. Не гладят по головке ни председателей, ни рядовых колхозников».

«А за спасибо‑то только дураки ломят».

«Папа! — нервно захлопнула Дора альбом. — Это уж оскорбительно! — Взглянула на часы и мне с преувеличенной тревогой: — Может, пойдем, ведь без пяти десять».

«Ничего, пусть так… теперь все равно, раз начали сливать горючее… Я, Карп Зосимыч, не дурак, а просто доброжелатель. Поймите правильно».

«Ну, ну… понимаю, — усмехнулся он. — Ты, стало быть, из тех, о ком говорится в писании: «И один праведник спасает город». Да кто верит ему, писанию‑то? То и главное!»

«Писанию‑то, пожалуй… А праведников у нас не один. Вот отступников, вроде вас, на ком не держится ни город, ни деревня, их, верно, единицы. Их надо по рукам, чтобы не обкрадывали доверчивых праведников».

Дора порывисто встала, отошла к окну да так и застыла на месте, глядя на улицу. А Карп Зосимыч зло кашлянул в кулак и возразил мне:

«Кого я обокрал? Ты накрыл меня, да?»

«А как же: брать за работу больше, чем следует, — это разве не воровство? Хотя и несудимое. Вы повадились вытаскивать репку почти без усилий. Такая уж хватка у всех шабашников. Меня не удивляет, что и ей передались ваши замашки, — указал я на Дору. — Она тоже норовит рвать цветочки походя, не нагибаясь. Взять, к примеру, ту же шубку да и «корочки», как она называет диплом…»

Дора боком прислонилась к косяку и рукой закрыла лицо, и без того спрятанное от моих глаз. Сомнительно было: переживала она или только разыгрывала. Но я сказал ей, не кривя душой:

«Не хотел я об этом, Дора. Собирался во всем убедить тебя после. Может, в том и ошибка. Но чем любуешься, то и щадишь. А теперь уж, прости, и любя все приходится под пласт…»

Я поднялся со стула, надел шапку и взял свой чемоданчик. Но Карп Зосимыч не дал мне уйти подобру.

«Любя, любя»… — моими же словами поддразнил он меня в напутствие. — Молчал бы, помело пустогуменное!»

Если бы он обругал меня иначе, пусть обложил бы самым непристойным словом, я стерпел бы. Но с такого прозвища нервы у меня сразу натянулись, как трос, и пульс дал скачок на высшую скорость.

«Пусть я такой, зато на честном уровне со своими. Нам трудно пока, но трудности мы осилим, и хлеба у нас будет в избытке. А вот вашу скатерть придется скоротать, чтобы вам ужинать в норму и не зазнаваться с жиру. Я завтра же напишу отношение и пошлю куда следует. Вас обяжут не только взять патент, но уплатить подоходный за многие годы. Я вам навсегда выправлю «привычный вывих»! Так и знайте, гражданин Косопанов!»

— Молодец! — воскликнул Писцов, глаз не спуская с Саши, который перед тем даже остановился и говорил с таким увлечением, словно все происходило перед ним вновь и наяву. — Крепко вы его взяли в оборот! Полагаю, его едва не хватила кондрашка?..