Писцов рассмеялся.
— Правдоподобно.
— «Потому и бранятся, — уточнил я в тот раз, — что на низах им тесновато, а выше опасно: там хозяйничают желна да филин. С этими не ввязывайся в драку: с первого удара продолбят башку». — «Скажите! — удивилась подруга Доры. — Вы на редкость наблюдательны». Дора молчит, а я радуюсь: нет вернее пропуска к сердцу полюбившейся, как лестное мнение о тебе ее подруги. Невдалеке от парка начинается село. Оно у нас запланировано по старинке: длиннущая улица на два порядка. Избы и старые, и кое‑где новые, да и те, как подрубленные, — все под дранкой. Соломы уж ни на одной нет. Почти над каждой антенна. Особую красу придают селу березы. Они перед окнами каждой избы. И не ниже лип в парке. Только верхушки их так общипаны грачами, что вместо веток там одна голизна да кривые вешки. Грачи пока еще не прилетели. Пустые гнезда их чернели на березах, точно накиданные кем‑то растрепанные плетюхи. Две девушки у колодца перестали наливать ведра, когда мы проходили мимо. Косятся на нас с любопытством. Одна хохотнула в кулак, и я услыхал: «Как секлетарь». Намеренно занозила меня за мое расположение к чужим, из интеллигенции, а не к ним, своим же колхозницам. И другое крылось в ее словах: дескать, форсит в кожаном пальто, а избе хоть подставляй под застрех костыль. Да, наша с матерью изба здорово прихромнула на один передний угол: до войны отец не собрался со средствами подрубить ее, ну, а я, как уж говорил вам, не думал вернуться из района в Новинское. Чего уж… Это вроде лестное «секлетарь» задело меня, что булыжина пропашник, и сразу испортило настроение. Ладно, изба наша находилась на другом конце села, и к ней не идти. Однако, как после оказалось, Дора уже видела ее. И даже узнала, что хотя я по договору числился на денежной оплате, а еще рубля не получил на руки и пока только харчился от колхоза.
— Значит, и она тоже с первой встречи с вами что‑то уж имела в виду, — не удержался от замечания Писцов.
— А такая хитрая да скрытная! Вот слушайте… Подошли мы к избе Пятновых, у которых она стояла на квартире. Живо обернулась к подруге: «Так я зайду к тебе за блокнотом». Та охотно согласилась: «Ладно».
И оставила нас. Мне было надо проводить ее, да в руках‑то у меня тетради. Понимаете?
— Да, очень тонкая предусмотрительность. А про какой блокнот говорили они?
— Про «Блокнот агитатора»: он был нужен Доре для бесед в Ивакине. А сама она не выписывала его.
— Почему?
— Все по той же причине, по какой даже в школу ходила в поношенном.
— В средствах затруднялась?
— И я так думал поначалу, но разубедился тем же вечером, как зашел к ней по ее приглашению. Изба была срублена на две связи: летняя и зимняя. В летней — русская печь, а в зимней — «столбушка». Отапливались одинаково. Дора занимала зимнюю. Бревна здесь еще не потеряли желтизны. Розаны в кадках выросли от полу до потолка и очень заслоняли окна. На стенах фотографии, плакат и часы с гирями. А над зеркалом китайский бумажный диск, весь в ячейках, как сот, и с зубцами вокруг. Даже в полутемках пестрит. Неплохая была квартира у Доры и с ходом только через сени. Ни ты хозяевам в докуку, ни они тебе. Да и хозяева такие, что лучше и желать нельзя: тетка Феня и ее хворая свекровь. Моей матери они как‑то приходились сродни. Тетка Феня тоже овдовела в войну. Двух дочерей уж выдала замуж и сама вела дом. Не успели мы с Дорой войти, как и она на пороге: услыхала и явилась. Поклонилась мне свойски, приветливо и обернулась к Доре: «Что так поздно сегодня? Али опять совещание? — И, не дожидаясь ответа, сказала: — А у меня битых два часа сидит Татьяна Жогина из Звернихи. Вас дожидается: хочет потолковать о своем сынишке. Позвать ее?» — «Нет, лучше я сама, — сказала Дора. — Пусть подождет». Тетка Феня вышла. Дора сняла пальто и повесила на гвоздь в стене. Потом, должно уж по привычке, принялась оправлять на себе зеленый джемпер. А он повыносился и так сел да окоротал от стирки, что едва прикрывал пояс черной юбки. Джемпер она без труда приспустила по талии, но с рукавами справилась не сразу. Натянет рукав до самых пальцев, а он, как резиновый, опять поднимается почти до локтя. А руки белые и словно точеные. Пока она перед зеркалом взбивала челочку над лбом да малость прихорашивалась, рассказала мне про ученика, мать которого дожидалась ее. Он третью неделю лежал в больнице: скатился на лыжах с берегового крутика и сломал ногу. «Не знаю, зачем она ко мне, — покачала головой Дора и сказала: — Посидите здесь, если располагаете временем. Я хочу попросить вас об одном…» — «Пожалуйста!» — обрадовался я. Она вышла, ей, видно, было ни к чему, чтобы я зажег лампу, что стояла на столе между книг и тетрадей. Две тетради лежали раскрытые. На одной сверху промокашки — авторучка. Не иначе, все это оставалось еще со вчерашней ночи. Я заглянул в тетрадки, признаться, больше из любопытства, чем от нечего делать. При сумерках с трудом в той и другой прочитал: «Рога трубят, псарей зовут…» Перелистал тетрадки до начальной страницы. И тут увидел одинаковый, как и стишок, заголовок, написанный крупным почерком: «Контрольная работа по основам силлабо‑тонического стихосложения заочницы…» На одной фамилия Фаины Марковны, на другой — Доры.
— Кто это Фаина Марковна? — поинтересовался Писцов.
— Учительница районной средней школы. Я много раз бывал в Доме культуры на ее лекциях по литературе. Ни в какие записи не заглядывает. Все от себя, все по памяти. В ее тетради под контрольной работой было проштамповано: «отлично». Дора не полностью списала с чужого — оставалось, пожалуй, еще на целую ночь. Меня, конечно, озадачило, для чего эта копия, но больше занимало знакомство и деловая связь Доры с видной учительницей. Фаина Марковна кому угодно в авторитет, недаром за неделю перед тем ее выдвинули кандидатом в депутаты областного Совета. Я положил тетради, как они были, будто не касался их. Тут вошла тетка Феня. «Вот так раз! — вроде удивилась она. — Сидит в потемках, точно прежняя сваха, чтобы от улицы наутайку… — И сама при тех же потемках вдруг навалилась на стол и дохнула мне прямо в лицо. — Почто зазвала? — пытливо спросила меня про Дору. Оглянулась на дверь и, не дожидаясь моего ответа, заговорила почти шепотом: — Воздержанная барышня, не похаешь. Что ни живет у меня — вижу с первым тобой. И не только здесь, даже у крыльца ни с кем не стояла. Вот тебе невеста‑то! — сразу точно окунула меня в теплую воду.
Еще раз взглянула на дверь и опять давай мне нашептывать наскоро: — Наши деревенские ей, видно, ни к чему. Надо думать, что ее не тянет к ним. Иначе, навела бы форс: ведь у нее нарядов, хочешь знать, — шкаф ломится. Я раз ночевала у них, как ездила в город. Показывали. Зимнее пальтецо — загляденье! Сукно зеленое, не хуже бархата. Воротник черный, из самой дорогой цигейки. Демисезонных у нее два. А платьев разных такой комплект — веревок не хватит, ежели развешивать на проветривание. Одна дочка‑то — через то и неотказно ей ни в чем. Да и бережливая. Такой, что ни заведи — не в убыток. А отец с матерью только для дома и живут. Уж сам‑то скупой — кровь из зубов! Он плотник. Работает больше здесь. Ему ведь знакома вся округа. Они раньше жили в Беричевке. В город переехали не так давно, года четыре назад. Дору‑то прислали к нам. Нынешним летом думает кончить институт. «Как, — говорит, — получу диплом, так и переведусь в городскую школу». Оно, знамо, при доме да при родных на что способнее. Но ей и у меня ни в чем не притеснительно. Верно, я строгая, люблю порядок и настою на своем. Я с первых дней оговорила ее за сухомятку. Дело ли — один чай да хлеб? Деньги сбережешь, а ноги протянешь. И как зазвала ее тогда же обедать вместе с нами, так с той поры только стучу в стену, чтобы шла, не дожидаясь приглашения. Третья ложка меня не разорит. Да и свыклись мы с ней. Она нам как своя. Любо то, что никуда ее не тянет по‑пустому. Только отобедает, сразу садится за тетради да за планы. Потом под вечер, ежеле не снежно да не ветрено, надевает лыжный костюм и идет на улицу, скатится к Яхрусту, пробежит по Омелюхинским вырубкам и вернется, точно из бани али с пожара — так раскраснеется. И опять принимается за свое дело: либо пишет, либо читает».
