Она вздрогнула и резко обернулась ко мне. В глазах не то испуг, не то удивление. А они серые да крупные. Сдалось мне, будто она подумала обо мне: «Что ты за выскочка?» И чувствую, как щеки у меня вспыхнули от стыда. Но смущением‑то как раз и повлиял на нее. Ей тоже вроде сделалось неудобно. Наклонила голову и спросила: «Чем же замечательный?» И взглянула на книгу, с которой я уж убрал свою лапу. «А тем, — говорю, — что сагитировал меня против водки лучше, чем доктор на лекции…» И рассказал ей, как еще будучи на курсах трактористов, прочитал драму Гауптмана «Перед восходом солнца». Эта драма попала ко мне случайно: мы готовились к празднику Октябрьской революции и достали всяких песенников и пьес. Драма с первых страниц захватила меня. Может, читали?
— Да, да, — с жаром отозвался Писцов. — Очень актуальное произведение!
— И Дора тогда высказала такое же мнение. А я ей запросто и откровенно: «Прочитал, — говорю, — эту драму, и так она на меня подействовала, что я тут же дал себе зарок на всю жизнь: пить не буду! Не желаю плохой наследственности! Заодно и курить бросил. И теперь силища во!..» — похвалился ей для убедительности…
Саша согнул руку в локте, и Писцов искренне восхитился его бугристым, как у борца, бицепсом.
— А тогда я был в кожаном пальто, — меня премировали им за год до ликвидации МТС, — рукав‑то так и вздуло. Баллон баллоном.
— Ну и как она на это?..
— Даже вздохнула: «Вы, — говорит, — вправе гордиться и физическими данными, и твердым характером: таких — один из ста…» После этого между нами завязался разговор. Она оказалась учительницей. Да и где, представляете? В нашем же Новинском! Второй год преподавала в семилетней школе русский язык. И сама училась заочно в педагогическом институте. Книга, которые она брала в библиотеке, нужны ей были к экзамену по литературе. Мы вместе вышли из библиотеки. Я проводил ее до автобуса. «Не знал, — говорю, — что вы в нашем селе живете. Ведь у меня там мать. Я редко бываю в Новинском, все как‑то не приходится». А Дора, не стесняясь пассажиров, дожидавшихся обедавшего в чайной шофера, погрозила мне из автобуса варежкой: «Не оправдывайтесь! Все вы, одиночки‑сынки, эгоисты». Но бранит, конечно, шутя и сама смеется, только зубы блестят, как рядок зерен в кукурузном початке. А я стою в дверцах, и у меня одно желание — забраться в тот же автобус, сесть за руль и, прикажи она — хоть на край света!.. Никогда еще не испытывал такого. И после, когда она уехала, я сделался вроде сам не свой. Иду по улице, вижу дома с ярью солнца в окошках, мальчишек на лыжах, но при белом‑то свете явственнее всего видимого представляется мне она, Дора. А уж ночью‑то совсем мне не читалось и не спалось. Товарищи пришли из кино, принялись жарить на керосинке треску и надымили на все общежитие. Такое случалось частенько. Понервничаешь и выйдешь на свежий воздух. А в этот раз я в таком был раздумье о Доре, что и дым мне ни к чему. Укрылся с головой одеялом и ни гугу. А перед глазами она — какой увидел ее в библиотеке. И слышу ее первое слово: «Будденброки». — Саша рассмеялся и покачал головой.
— Что говорить… повело меня на любовь с первой встречи. Днем и на работе, и на досуге только и думал о ней. А сердечко зовет в Новинское. «Наведаюсь к матери», — сошлюсь на причину приезда при встрече с Дорой. И точно, наведался, только двумя днями раньше выходного — и не гостем, а со всем багажом…
— Расчет взял? — изумился Писцов.
— Не взял: через других он оформился. Разве мыслимо самому? Не полагается делать огрехов по линии трудовой дисциплины. Все вышло непредвиденно. В обеденный перерыв встретился у конторы РТС с Гришей Попко, инструктором райкома. Он мой сверстник. Деловой парень. Поздоровались мы. У него кислая улыбка. «Поздравь, — говорит, — посылают на укрепление колхоза. Председателем в «Красный пахарь». Решение пленума». Эту новость он мне не зря сказал, ведь «Красный пахарь» в нашем Новинском. До войны председателем этого колхоза был мой отец и неплохо вел хозяйство. Старики до сих пор добром поминают его.
— Он погиб? — спросил Писцов.
— Да. После него председатели менялись часто и спустили колхоз на самую последнюю строчку в таблице показателей. Я рассказывал об этом Попко. Мы, как члены избирательной комиссии, встречались много раз и даже сдружились. Он часто бывал в Новинском и знал, что там нельзя рассчитывать на встречу с хлебом и солью. Потому и был огорчен. «Трудно будет тебе», — посочувствовал я ему. А он и ухватись за это: «Так давай ко мне в помощники! Выведем колхоз на ту высоту, на которой он был при твоем отце!» Не так меня тронул его намек на отца, как обрадовался я тому, что можно будет постоянно видеться с Дорой. Но радости не высказываю, наоборот, для приличия притормозил: «Не отпустят с работы». А он мне: «Давай согласье — отхлопочу. В колхоз не таким специалистам, как ты, а инженерам и академикам беспрепятственно…» Так я и очутился в Новинском.
Они вышли к широкому оврагу, пересекавшему бор. Крутые склоны плотно обросли мохнатым лиственным мелколесьем. Оно под открытым небом веселило глаз своей буйной зеленью. Над оврагом, на другой стороне, стеной вздыбились строевые сосны, и в кроне одной из них будто застряло солнце. Саша первый начал спускаться в овраг по кочковато вытоптанной, скользкой тропинке. Писцов боком продвигался вслед за ним и с непривычки панически хватался за ветки кустов и стебли бурьяна. На дне оврага через ручей были перекинуты четыре жердочки. Между островками, заросшими мечевидной осокой и травами, что чуть отпахивают псиной, тонкими струйками текла по намывному песку студеная вода. Пара куликов со свистом взлетела, когда Саша вышел из‑за куста к жердяному мосточку.
— Спугнул «тбилисцев», — ребячьи весело сообщил он подоспевшему Писцову.
— Каких «тбилисцев»? — недоуменно взглянул на него Писцов.
— А слышите… кулики? Это я их называю «тбилисцами». Их много под нашим селом на Яхрусте. Спадет половодье да кончится сплав — они как раз прилетают в эту пору. Придешь за водой — вот они гоняются вдоль реки друг за дружкой. Крикнешь им: «Откуда вы, друзья?» А они: «Из Тбилиси, из Тбилиси, из Тбилиси!..» — «Как дела с гнездом?» — «Завилися, завилися, завилися!..»
Писцов был удивлен уменьем Саши улавливать всякое явление и по‑своему, оригинально передавать его.
— Артист, артист, — окончательно утвердился он в собственном мнении о Саше. — Вам бы только на эстраду.
Саша ничего не возразил, лишь улыбнулся и сошел с мосточка. Они поднялись из оврага и снова очутились в полутемках среди сосен, где держалось испарение, насыщенное смолистым запахом.
— Ну, и как вы повстречались с Дорой? — отдышавшись после подъема на крутик, обратился Писцов к Саше, и тот возобновил прерванный рассказ о своей любви:
— С ней я увиделся не сразу. Не до нее было на первых порах: мы с Гришей принимали хозяйство. А оно было не лучше того корыта, что в сказке Пушкина про старика и старуху. Особенно оскудел колхоз при последнем председателе. Он — молодой агроном, да оказался карьеристом: за полтора года куда как ладно преуспел: женился на дочке завхоза дома отдыха и схлопал себе пятистенок с верандой. И не в селе, а около дома отдыха, чтобы летом сдавать его отдыхающим.
Трактористы все для него: и бревна из лесу, и тес с пилорамы, и кирпич от церковной ограды. Выпивкам не было конца. Конечно, одним угощеньем не отделаешься, пришлось ему урывать от каждой денежной статьи… При таком поведении председателя правленцы тоже не дали маху, завладели всем конским поголовьем для личных нужд. Надо корма подвозить, воду, навоз с ферм на поле, а они то сами, то их родственники в город с дровами. Колхозники сначала возмущались на непорядки, а потом многие из них сами свернули на ту же борозду. На наряд не являлись. А постучит бригадир в окошко да начнет упрашивать поработать — ему ультиматум: «Начисляй три трудодня за выход — так хоть на покос, хоть на прополку…» Как ни обесценен был трудодень, но в тройной‑то оплате кое‑что набиралось. Всяк по‑своему вытягивал из колхоза соки. И посадили его, как трактор в грязь по самый картер.
