— И что же она сделала?

— После Рождества мы с Гаем поехали кататься на лыжах. В канун Нового года поужинали и выпили шампанского. И когда Гай протянул мне бокал, я увидела: в нем что-то лежит.

— А, — догадалась миссис Белл, — кольцо.

Я кивнула.

— Прекрасный бриллиант. Я обрадовалась и удивилась — ведь мы были знакомы всего три месяца. Я приняла его, и мы поцеловались, но меня мучил вопрос, как воспримет Эмма нашу помолвку. Это выяснилось довольно скоро, поскольку на следующее утро, к моему удивлению, она позвонила пожелать мне счастливого Нового года. Мы немного поболтали, и она спросила, где я нахожусь. Я сказала, что в Валь-д'Изере. Она спросила, с Гаем ли я, и я ответила утвердительно. А затем выпалила, что мы обручились. И тут наступило… гробовое молчание.

— La pauvre fille[17], — пробормотала миссис Белл.

— Затем тонким дрожащим голосом Эмма пожелала нам счастья. Я ответила, что хочу повидаться с ней и позвоню, как только приеду.

— Значит, вы пытались поддерживать с ней отношения?

— Да. Думала, что, привыкнув видеть Гая со мной, она станет смотреть на него иначе. Я также верила, что она скоро влюбится в кого-то еще и наша дружба войдет в прежнюю колею.

— Но этого не произошло.

— Нет. — Я пропустила через пальцы ленту, которой была перевязана шляпная коробка.

— Она испытывала сильные чувства к Гаю и убедила себя, что их дружба выльется в нечто большее, если только… он…

— Но он влюбился в вас.

Я кивнула.

— Шестого января я вернулась в Лондон и позвонила Эмме, но она не взяла трубку. Не ответила и по мобильному. Я посылала ей сообщения и электронные письма — все безрезультатно. Ее ассистентка Шин была в отъезде и ничем не могла мне помочь. Тогда я позвонила маме Эммы, Дафне. Она сказала, что Эмма три дня назад решила поехать в Южную Африку навестить друзей, и там, где она находится — в Трансваале, — мобильные принимают плохо. Дафна спросила, все ли у Эммы в порядке — в последнее время она казалась очень расстроенной, но не говорила почему. Я притворилась, будто не знаю, в чем дело. Дафна добавила, что у Эммы иногда бывает плохое настроение и нужно просто переждать такие моменты. Чувствуя себя законченной лицемеркой, я согласилась.

— Вы получали известия от Эммы, когда она была в Южной Африке?

— Нет. Но знала, что в третью неделю января она вернулась, поскольку пришел ответ на приглашение в честь нашей с Гаем помолвки. Вечеринка должна была состояться в следующую субботу. Она выражала свое сожаление.

— Это, должно быть, причинило вам боль.

— Да, — пробормотала я. — Не могу передать, какую сильную. Затем настал День святого Валентина… — Я помолчала. — Гай заказал столик в кафе «Блюберд», неподалеку от его квартиры в Челси. И мы как раз собирались выходить, как вдруг позвонила Эмма — впервые с Нового года. Ее голос показался мне немного странным — словно ей не хватает воздуха, — и я спросила, все ли с ней в порядке. Она ответила, что чувствует себя «ужасно». Она едва говорила, словно болела гриппом. Я спросила, принимает ли она лекарства, и Эмма ответила, что выпила парацетамол. Ей «так плохо», добавила она, и «хочется умереть». Я встревожилась и сказала, что навещу ее. И услышала шепот Эммы: «Правда? Ты придешь, Фиби? Пожалуйста, приходи». Я пообещала быть у нее через полчаса.

Закрыв телефон, я увидела, как сильно расстроен Гай. «Я заказал прекрасный праздничный ужин и желаю им насладиться», — сказал он. Кроме того, Гай не верил, будто Эмме действительно очень плохо. «Ты же знаешь, как она склонна все преувеличивать, — заявил он. — Наверное, просто ищет внимания». Я настаивала, что у Эммы действительно больной голос и сейчас многие болеют гриппом. «Я хорошо знаю Эмму, и у нее скорее всего просто сильная простуда», — ответил Гай. И добавил, что моя реакция неадекватна из-за неуместного чувства вины — мол, это Эмма должна чувствовать себя виноватой. Она три месяца дулась и даже не пришла на помолвку. Я собиралась ехать к ней немедленно, ведь Эмма легкоранимый человек, с которым надо обращаться осторожно. Гай ответил, что устал от этой «сумасшедшей модистки», как он ее называл. «Мы идем ужинать», — сказал он и надел пальто.

Интуиция подсказывала мне, что я должна ехать к Эмме, но мне была невыносима мысль о ссоре с Гаем. Помню, я стояла, теребила обручальное кольцо и говорила: «Я просто не знаю, что делать…» Затем, в качестве компромисса, Гай предложил поужинать, а по возвращении позвонить Эмме. Поскольку мы уходили ненадолго, я согласилась. И мы пошли в «Блюберд», и говорили о свадьбе, которая должна была состояться в феврале. Так странно теперь думать об этом…

— Вы сильно печалитесь?

Я посмотрела на миссис Белл.

— Это странно, но я… почти ничего не чувствую… А когда в половине одиннадцатого мы вернулись в квартиру Гая, я позвонила Эмме. Услышав мой голос, она заплакала. Жалела, что огорчила нас с Гаем и была плохой подругой. «Тебе не о чем беспокоиться, я тебя не оставлю», — ответила я. — На глаза навернулись слезы. — «Сегодня ночью, Фиби?» — прошептала Эмма. «Сегодня ночью», — повторила я и посмотрела на Гая, но он покачал головой, изображая пьяного за рулем. Я поняла, что действительно перебрала спиртного, и сказала Эмме… Я сказала ей… что приду утром. — Я помолчала. — Сначала Эмма ничего не ответила, потом я услышала ее голос: «…Теперь спать». И сказала: «Да, иди спать — я приеду к тебе рано утром. Хороших тебе снов, Эм».

Я посмотрела на шляпную коробку. Тюльпаны и колокольчики расплывались перед глазами.

— Я проснулась в шесть с каким-то странным чувством. Хотела позвонить Эмме, но решила не будить и поехала в Мэрилбоун. Припарковавшись возле дома на Ноттингэм-стрит, который она снимала, я достала из тайника запасной ключ и вошла. Дом выглядел очень запущенным. На коврике лежала груда почты. Кухонная раковина была забита грязной посудой.

Я впервые оказалась у Эммы после того рокового ужина. Стоя там, я вспомнила смятение, которое почувствовала, когда Эмма познакомила нас с Гаем, и эйфорию, охватившую меня после его звонка. «Наша дружба прошла тяжкие испытания, но теперь все будет хорошо», — подумала я. В гостиной тоже был страшный беспорядок: на диване лежали полотенца, а корзину для бумаг переполняли использованные салфетки и пустые бутылки из-под воды. Эмме явно нездоровилось. Я поднялась по узкой лестнице мимо фотографий моделей в ее очаровательных шляпах и остановилась у двери в спальню. Там было тихо, и я, помню, почувствовала облегчение: значит, Эмма спит, а это для нее самое хорошее.

Я открыла дверь и вошла. Подойдя к кровати, я поняла, что не слышу ее дыхания. Но она умела его задерживать, поскольку была хорошей пловчихой. Когда мы были детьми, она пугала меня — падала и переставала дышать. Но зачем ей делать это сейчас, ведь нам по тридцать три года? У меня в голове внезапно зазвучала мелодия, которую она играла в школе, — «Грезы». «Она спит», — подумала я и тихо позвала: «Эмма!»

Она не двигалась. «Эмма, — продолжала шептать я, — проснись. — Она не шевелилась. — Проснись, Эмма! — Мое сердце забилось. — Пожалуйста, мне надо узнать, как ты себя чувствуешь. Ну давай же, Эм. — Она молчала. — Эмма, будь так добра, проснись», — молила я, охваченная паникой. Я дважды хлопнула в ладоши у нее над головой. И вспомнила, как однажды мы играли в прятки и она изобразила мертвую столь убедительно, что я решила, будто так оно и есть, и буквально обезумела, а потом Эмма вскочила на ноги и расхохоталась. Я была расстроена, сердита и наконец заплакала.

Я почти ожидала, что сейчас Эмма тоже вскочит, расхохочется и крикнет: «Я одурачила тебя, Фиби! Ты думала, что я умерла, верно?», но вспомнила: Эмма дала клятву никогда больше так не поступать. Однако она по-прежнему не двигалась. «Не надо так обращаться со мной, Эмма, — простонала я. — Пожалуйста!» И коснулась ее… — Я смотрела на шляпную коробку и видела люпины, или это была наперстянка? — Я отбросила одеяло. Эмма лежала на боку, в джинсах и футболке, ее глаза были приоткрыты, она словно смотрела перед собой. Кожа стала серой. Пальцы сжимали телефон.