Пароход ощутимо подался вбок, против течения, пошел на разворот.

Капитан посмотрел на часы и сказал:

— Взглавье. По расписанию идем… Да. Вот так все и кончилось. Развелись мы. А они расписались. Детей суд поделил: дочку — ей, сына — мне. Его Сашей звать, сына, как тебя. В школу пошел этот год.

— Вдвоем живете?

Василий Иванович вздохнул, поморщился.

— Нет… Как же мне холостяковать, если сын при мне и если я на воде полжизни? Нашел я, конечно, женщину. Хорошая, хозяйственная, Сашку любит. Третий год вместе.

— Ну, и слава богу. Значит, все утряслось. Долью, капитан?

— Доливай.

Мы чокнулись, запили киселем.

Василий Иванович помолчал с минуту, прислушиваясь к гулу машины. Потом сказал:

— Это только с виду утряслось, Саша… А если глубже заглянуть, то что получается? Я ее… ну, ту, первую… я ее забыть не могу. И обиды этой не могу забыть. И потому я человек навсегда несчастный. И жена моя теперешняя — она не может про это не догадываться. Потому и ей нет полного счастья. Дети — брат и сестра однокровные, в одной школе учатся — а вроде как чужие. Вот тебе уже четыре человека — пострадавшие…

Он загнул четыре пальца, остался торчать один — большой.

— А ему, думаешь, счастье?.. Ведь он ее нисколько не любит. И уважать он ее не может. Чужого ребенка растит. А приходится, потому что он — не сволочь, порядочный человек. Значит — тоже несчастный.

Загнулся и большой палец.

— Встречаемся мы с ним в поселке — не здороваемся даже. А когда на воде встретимся, просигналим — и рыла воротим…

Тяжелый кулак лег на подрагивающий столик.

Капитан Аввакумов опять помолчал, прислушиваясь то ли к машине, то ли к себе самому. И сказал:

— Ты мне и разъясни теперь, Саша, этот вопрос: а она теперь счастливая?

Так вот — насчет устья.

Никакого устья у Печоры нету. За Нарьян-Маром река разделяется на двадцать проток, рукавов, или, как их тут называют — шары. И никто вам с достаточной уверенностью не сможет указать, какой из этих двадцати шаров — Печора. Они все в совокупности своей — Печора.

Вы можете пройти через один из рукавов в Печорскую губу. И это уже будет настоящее бескрайнее море. А само это море, как известно, часть океана.

Но перегнитесь через борт, суньте палец в воду и попробуйте на вкус: солона ли эта морская, эта океанская вода? Нет, пресна. Значит, Печора еще здесь, с вами.

Не судите меня строго за то, что я обманул ваши ожидания: обещал рассказать про исток и устье, а рассказал бог весть что.

Просто я не нашел ни истока, ни устья. Я бессчетно бывал на Печоре, — и в верховьях ее, и в низовьях, — но так до сих пор и не смог обнаружить ни начала ее, ни конца.

И этой заботы, наверное, хватит мне на всю жизнь.

1970

— Мне письма нет?

— Взгляну. Всех не упомнишь.

Конечно же, Таисья Корычева, усть-уньинский почтовый агент, знала наперечет, кому есть, а кому нет, поскольку больше трех писем одной почтой сюда не поступало.

Но Таисья заметила, как порывисто — белым парусом — вздувается полотно на груди Александры Собяниной (бежала, что ли?), как по-детски раскрылись смуглые губы, как ее чернющие — не северной породы — глаза шарили по адресам.

И Таисья не торопилась: жди, больше ждала.

— Воинское. Без доплаты, — сказала Таисья и бросила на перегородку конверт с треугольным штемпелем.

Нежным облачком заволокло цыганские глаза звеньевой. Она взяла письмо, быстро разорвала конверт и пошла к двери, читая на ходу, ступая неверно и легко.

А в окошко Таисья видела, как Александра спускалась по ступенькам крыльца, потом шла по улице, потом по шаткому мостку — и все читала. Далеко виден белый листок в руках девушки…

Таисья дернула плечиком. Она по справедливости считала, что если пришло тебе такое письмо (знаем, что за письмо, и от кого — знаем!), то просто даже очень неприлично читать его на глазах у всей улицы. Иди домой и читай сколько хочешь. Хоть три раза.

А вообще о Шурке Собяниной один человек сказал: «Первая красавица на селе». Из нахальства добавил: «И единственная…» Так вот, если уж ты такая красавица и к тому же единственная, то веди себя как положено и письмами не хвастайся.

Что же касается ее, Таисьи, то она, конечно, не красавица (хотя, в общем, ничего), зато с характером. Она, Таисья, ни за что не стала бы читать письма на улице. Впрочем, получать писем ей еще не доводилось: родных нет — детдомовская она, сирота. Окончила семилетку, подучилась на курсах связи, послали в Усть-Унью. Теперь работает на почте, но сама писем не получает.

Что ж, говорят, повара не очень-то охочи поесть, а сапожники, как известно, в старое время ходили без сапог.

Когда Таисья все это обдумала, заверещал телефон. Она сняла трубку:

— Да-а… Я — Усть-Унья… Телеграмма? Пишу… «Верхнепечорска, сорок семь двенадцать…»

Записывая на бланке текст телеграммы, Таисья слышала, как заскрипели ступеньки крыльца, а потом краешком глаза увидела: вошел человек и стал у перегородки. Не здешний человек. Среднего роста, в брезентовой куртке, клетчатая рубашка, а на голове — девчачий берет. Бородатый. Кудрявая такая, не особенно длинная бородка. Стоит, дожидается чего-то.

— Вам что, гражданин? — спросила Таисья, повесив трубку.

Гражданин с бородкой облокотился на перегородку и сказал негустым баском:

— Здравствуйте. Я Самсонов, Роберт Афанасьевич.

— Очень приятно познакомиться, — сказала Таисья.

— Мне должен быть денежный перевод. Из Верхнепечорска. Пожалуйста…

— Никакого перевода нет.

— Как… Вы уверены?

— Говорю вам: нет ни одного перевода.

Человек с бородкой тяжело потоптался на месте, снял берет, отер платком лоб.

— Будьте добры, посмотрите получше. Мне обязательно должен быть перевод… Самсонов моя фамилия.

Таисья подернула плечиком, но все-таки достала с полочки тонкую пачку оставшейся корреспонденции и принялась ее не спеша перелистывать. И тут она скорее почувствовала, чем увидела, как порывисто задышал человек, стоявший у перегородки, как приоткрыл он рот, как вглядывался в письма, которые перебирала Таисья.

— Вам нет перевода, — заключила она и строго взглянула на человека с бородкой.

А он все стоял у перегородки, только брезентовые плечи его как-то опустились и голова поникла.

— Извините, — сказала Таисья, — однако мне нужно газеты разносить, и почта закрывается.

Человек покорно вышел на крыльцо. А Таисья повесила на дощатую дверь пудовый замок и сбежала по скрипучим ступенькам.

День был яркий, хороший. Прямо в лицо били лучи солнца, процеженные пернатым облачком. Влажным холодком обдавал ветер с Печоры. На взгорье густая зелень кедров перемежалась светлой зеленью берез, и вся эта зелень была свежа, как первый снег.

Телеграмму Таисья доставила в сельсовет. Открытку с надписью «Привет из Кисловодска» — бабке Туркиной, у которой дедка — объездчик заповедника — на старости лет повадился ездить на курорты: хоть на грязи, хоть на кумыс, — лишь бы бесплатная путевка. Извещение от «Книги — почтой» Таисья вручила Ефиму Давыдовичу, фельдшеру, и он опять стал божиться, что давно бы уехал из Усть-Уньи куда-нибудь поближе к культурным центрам, если бы мог увезти книги, которых у него набралось больше, чем в районной библиотеке.

Пачку газет Таисья отнесла в правление колхоза «Сила». В правлении, в самом углу, увенчанный снопами показательной ржи позапрошлогоднего урожая, сидел счетовод Бурмантов. Он первым делом схватился за районную газету, обследовал ее, пробежав взглядом столбцы, и сказал удовлетворенно:

— Порядок.

Это означало, что в данном номере газеты колхоз «Сила» никак не упоминался.

Налегке, чуть раскинув руки, сбегала Таисья по крутой тропе. Уродилась девушка длинноногая, с тонкими щиколотками, неширокими бедрами. Еще и красы — бронзовая прядка на лбу и короткий решительный нос.