Несколько секунд я не двигался и только с идиотским видом моргал. Потом достал из незапечатанного конверта письмо и молча протянул его Элли.

Уехал помочь мистеру Питерсону умереть. Пожалуйста, не волнуйся.

Судя по тому, как долго Элли стояла и, разинув рот, изучала листок, она прочитала мою записку не меньше дюжины раз. Лицо у нее застыло, словно у ледяной скульптуры.

— Вудс, миленький, скажи мне, что это шутка. А то мне чувства юмора не хватает ее понять.

— Это не шутка, — сказал я. — Мы сегодня уезжаем.

Не успел я договорить, как она влепила мне пощечину.

От неожиданности я осел на пол. В ушах звенело.

— Ты что, охренел?! — закричала Элли. — Ладно, дед с приветом, но ты-то! У тебя-то мозги есть? Блин, Вудс, чем ты думаешь? Хочет он склеить ласты, его дело. Ты-то тут при чем? За каким фигом он тебя втягивает?

— Он меня не втягивает, — сказал я. — Это я его втянул.

Элли запустила пальцы в волосы и принялась взад-вперед расхаживать по салону — ни дать ни взять тигрица в клетке. Время от времени она останавливалась, трясла головой и выдавала очередное ругательство. Пару раз мне казалось, что она готова влепить мне еще одну затрещину. В конце концов она опустилась на пол рядом со мной, привалившись спиной к стойке.

— Значит, так. Прямо сейчас ты звонишь матери, — заявила она.

— Нет.

— Тогда я позвоню!

— И ты не будешь.

Она протянула мне письмо.

— Вудс, это бред. У меня просто нет слов.

— Это не бред, — возразил я. — Поверь мне, мы знаем, что делаем.

— Ничего ты не знаешь! Ты даже не представляешь, что вы затеяли!

Я сосчитал до пяти, повернулся и посмотрел ей в глаза. Точнее, в глаз, не скрытый за челкой.

— Элли, послушай меня. Я делаю то, что считаю правильным. Ты меня не переубедишь. Никто не переубедит. Я несколько месяцев обдумывал ситуацию. И решение я принял сам. Никто на меня не давил.

— Ты понимаешь, что собираешься вляпаться в дерьмо?

— Возможно. Но это не имеет значения. Я поступаю правильно.

Элли закатила глаза.

— Господи, Вудс, да откуда ты знаешь, что правильно, а что нет? Ни один человек этого не знает.

Я сделал несколько глубоких вдохов. Сомнений не осталось. Последние Элли выбила из меня своей пощечиной.

— Элли, — начал я, — если я так уверен в себе, то на это есть причины. Вариантов всего два. Согласно первому, мистер Питерсон умрет через пять дней мирно и безболезненно. Согласно второму, его смерти будут предшествовать долгие недели мук. Прикованный к постели, он будет страдать от невыносимой боли и не сможет даже сказать, до чего ему худо. К тому времени ему будет трудно и глазами двигать. Мистер Питерсон — не сумасшедший. И я тоже в своем уме. Мы выбрали наилучший путь. Ты можешь со мной не соглашаться, но я же не прошу тебя нам помогать. Просто не мешай. Пожалуйста, Элли. Прошу тебя как друга.

Я знал, что этот аргумент не может не подействовать, но, договорив, с изумлением увидел, что Элли плачет. Она отвернулась от меня и, уткнувшись носом в рукав, громко всхлипывала. Я растерялся, не представляя, что делать. Хотел погладить ее по голове, но, поскольку от плача она у нее тряслась, вышло неуклюже — я только взъерошил ей волосы, словно трепал по холке собаку или лошадь. Поэтому я просто приобнял ее за плечи. Она прижалась ко мне и через несколько минут успокоилась, продолжая только изредка подшмыгивать носом.

— Вудс, ну что мне с тобой делать? Ты же реально, блин, какой-то святой.

И тут она повернулась и поцеловала меня. В губы. Я был в таком шоке, что не ответил на поцелуй. Честно говоря, я не знал, как это делается. Нетрудно догадаться, что у меня с этими делами совсем туго. Но вот что меня удивило. Я не почувствовал от поцелуя Элли ни малейшей неловкости. И она — я почему-то это знал — тоже не почувствовала. Потом она положила голову мне на плечо, будто ничего особенного не случилось. Мы долго так сидели. Губы у меня горели. Левую щеку жгло как после укуса осы. Я опомнился, лишь когда Элли взяла меня за руку, в которой я все еще сжимал письмо.

— Долго сочинял шедевр? — спросила Элли.

— Шесть с половиной часов, — признался я.

— И ты серьезно собрался сообщить обо всем матери таким способом?

— А как еще мне ей сообщить?

— Черт, ты хоть понимаешь, в какое положение поставил меня?

— Я не хотел.

— Понимаю.

Немного подумав, я предложил:

— А может, тебе завтра утром изобразить, что ты страшно удивлена?

— А может, тебе рассказать ей правду?

— Так там все правда. Я же ее не обманываю.

— Не валяй дурака, — фыркнула Элли. — Ты понимаешь, о чем я.

Несколько долгих секунд я разглядывал полку с четырехдюймовыми хрустальными шарами в глубине комнаты.

— Ладно, мне пора, — сказал я наконец. — Надо успеть в больницу, пока не…

— Ничего мне больше не рассказывай, — перебила Элли. — Меньше врать придется.

Она высвободилась из-под моей руки, вытерла глаза и стала поправлять волосы. Я встал, запечатал письмо и положил его слева от кассы.

— Может, хоть позвонишь ей завтра? — спросила Элли, когда я развернулся к выходу. — От тебя что, убудет?

Я промолчал. Элли уперла руки в боки.

— Ей, между прочим, надо знать, что с тобой все в порядке.

— Давай я лучше тебе позвоню? А ты…

— Вот еще, нашел посредника! Можешь мне позвонить — но только после того, как поговоришь с ней.

Я прикусил губу. В ближайшие дни мне понадобится ясность ума и полное самообладание, а разговор с матерью не будет способствовать ни тому, ни другому.

— Ну? — произнесла Элли.

— Мне правда пора, — сказал я.

Если бы Элли все еще держала в руке сапог, то наверняка запустила бы им в меня. А так она просто развернулась и пошла к себе. Молча. Я не стал ее останавливать. Времени не было. Да и смысла.

На улице успело похолодать. Когда я садился в машину, единственной частью тела, которая была еще теплой, оставалась моя левая щека.

Спустя полчаса — как раз с получасовым опозданием — я припарковался на стоянке для инвалидов в двадцати метрах от входа в Йовильскую больницу. Тот факт, что вечером (но не днем!) машину можно поставить так близко к подъезду, стал ключевым в нашем выборе времени побега. Больница к этому часу пустеет. Никто не слоняется по коридорам, не надо подолгу ждать лифта. Дежурные врачи, конечно, работают, но их не так много. Если повезет, можно вообще ни с кем не столкнуться. Медсестер и санитарок мы не так боялись — авторитет у них не тот, чтобы всеми вокруг командовать.

Разумеется, трудности оставались. Передвигаясь по безлюдному коридору, невозможно незамеченными проскользнуть мимо поста дежурной сестры. Но мы с мистером Питерсоном пришли к выводу, что идеального варианта не существует и каждый сопряжен с риском. По крайней мере если придется бежать — в буквальном смысле слова, — то вечером меньше шансов в кого-нибудь врезаться. Мы решили, что отправимся сразу после 21:45, когда медсестры начинают развозить по палатам вечерние лекарства и выключают свет. У нас одна из них должна была появиться со своей тележкой примерно в 21:48. Мы встретим ее наготове — мистер Питерсон уже будет сидеть в кресле-каталке. Как только сестра уйдет в соседнюю палату, я вывезу его в коридор — якобы в туалет. До возвращения сестры на пост у нас будет десять минут.

План выглядел довольно стройным, но после эпизода с Элли я стал опасаться всяких неожиданностей. Впрочем, пока я поднимался на этаж, мне удалось успокоиться и выбросить из головы виртуальные препятствия. В холле не было ни души, только в дальнем конце коридора трудился уборщик. Возле лифтов тоже никого не было. На шестом этаже на посту сидела одна дежурная сестра. Вторая звякала склянками за дверью кабинета. Не считая этих тихих звуков, вокруг царила кладбищенская тишина. Едва я появился в дверях палаты, мистер Питерсон принялся строчить в блокноте.

Опаздываешь.