— Сейчас или никогда? — спросил я.

Да. Сейчас или никогда. Дату переносила нельзя.

— Машина будет готова завтра к вечеру, — сказал я. — Вещи я соберу.

Это самое простое. Маме что скажешь?

— Еще не знаю, — признался я.

Думай быстрее! Представляешь, что будет, если ты исчезнешь на неделю?

— Еще бы.

Если она способна принять правду, скажи правду. Если нет, скажи, что я хочу перед смертью увидеть Альпы или сочини еще что-нибудь. Все что угодно, лишь бы она поверила. Позже объяснишь ей все как есть.

Я сделал пару глубоких вдохов, стараясь взять себя в руки.

— Мама непредсказуема, — сказал я. — Она может не поверить и правде. Хотя… врать я тоже не умею. Не представляю, что делать: и так плохо, и так.

Прости, Алекс, но в этом я тебе не помощник. Решай сам. Я бы сказал правду. Но тебе виднее. Главное — скажи хоть что-нибудь.

Я кивнул.

Осталось придумать, как меня отсюда вытащить.

— Наверное, понадобится кресло-каталка?

У них этого добра полно. Тебе надо только узнать, где они их держат. А потом скажешь, что везешь меня в душ. Ни одна санитарка тебе слова поперек не скажет — будет счастлива, что кто-то делает ее работу.

— Ванная комната расположена с той же стороны коридора, что стол дежурной сестры, — заметил я. — Вряд ли она даст нам далеко уехать.

Главное — найди кресло. А потом попробуем подгадать момент.

Я нахмурился.

— За столом дежурной всегда кто-нибудь есть. Тем более в часы посещений. Не думаю, что мы сможем подгадать удачный момент — его не будет.

Возможно. Но это не страшно. Надо сделать так, чтобы на нас не обратили внимания. А если не получится, последняя надежда — на твою скорость.

— Скорость?.. — я понизил голос до шепота. — Вы хотите, чтобы я бегом довез вас до лифтов?

Если иначе нельзя, то да.

— Значит, это наш запасной план?

Это запасной план запасного плана.

— А может, попробовать договориться? — предложил я. — Скажем дежурной сестре, что вас тут держат против воли и в любом случае должны завтра выписать. Мы просто решили уйти пораньше. Конечно, это не по правилам, но не станут же они удерживать вас силой?

Семнадцатилетний пацан увозит деда, у которого мозги набекрень, — нацарапал мистер Питерсон. — Естественно, нас остановят. На наши желания им чихать.

Я скривился и потер виски.

Это крайнее средство, — написал мистер Питерсон, — но помни: если бежим, то бежим. Будь готов.

— Ладно, — сказал я.

Прикрепи к машине наклейку «Инвалид» и припаркуйся у самого входа. Если доберемся до машины, считай, мы свободны.

— Ладно.

Ступай домой, отдохни. Утром иди в школу, как обычно. Жду тебя вечером, обсудим детали. А пока подумай хорошенько, как нам все обстряпать. Я тоже буду думать. Прикинь, по какой дороге лучше удирать. И не забудь узнать, где у них хранятся кресла-каталки.

— Ладно.

Мистер Питерсон быстро написал еще строчку, затем выдрал из блокнота последние заполненные страницы — листов пять или шесть — и сунул их мне.

По пути выкинешь. — гласило последнее предложение.

Плантацию на чердаке я разобрал еще три недели назад, сразу после сбора последнего урожая. И теперь в бардачке машины лежало полтора приличных — каждый размером с ладонь — пакета превосходной высушенной конопли, а в багажнике стоял ящик с сорока восемью банками диетической колы. Я наполнил водой стеклоомывайку и накачал колеса. Залил полный бак. На заднем сиденье лежал пакет с дисками классической музыки примерно на тридцать часов звучания — от Баха до Бетховена и Бартока. Я упаковал наши чемоданы и вычеркнул из списка последний пункт. К восьми вечера четверга у меня все было готово к отъезду.

Маме я сказал, что вечером пойду в больницу и что мистера Питерсона выписывают на следующий день в восемь утра, поэтому вернусь я поздно, а назавтра уйду рано, чтобы успеть забрать его перед школой. Пусть не беспокоится, что я буду пропадать все ближайшие сутки.

Она спросила, не нужна ли помощь, и даже предложила позвонить в школу — предупредить, что я могу опоздать. Мама проявила такое понимание, что мне стало нехорошо — в физическом смысле слова. Но я помнил, что обязан придерживаться плана. Пути назад не было. Над письмом я просидел невероятно долго — дольше, чем над любым из писем, какие когда-либо писал. Я извел полтора десятка черновиков — оборванные по большей части на половине первой страницы, они мятыми комками усеивали пол гостиной мистера Питерсона. Когда я наконец поставил последнюю точку, то подумал, что по соотношению трудозатрат к объему это наверняка чемпион эпистолярного жанра. Оставалось его подбросить. Десять минут спустя я припарковал машину мистера Питерсона на Гластонбери-Хай и прокрался к маминому салону. Я рассудил, что лучше всего оставить письмо там. Моя комната исключалась — я не хотел, чтобы мама нашла письмо слишком рано. Если же положить письмо на кассу, она наверняка прочитает его утром, между восемью сорока и восемью пятьюдесятью. К тому же она будет не одна, а с Элли, что с учетом вероятной истерики показалось мне существенным обстоятельством.

В окне над салоном горел свет. Шторы были задернуты неплотно, и между ними пробивалась ярко-желтая полоса. Я предполагал, что Элли будет дома, но это ничего не меняло. Если я не буду шуметь, она ничего не услышит.

Вариант с проникновением в салон через главный вход я отмел сразу. За дверью висело сразу два комплекта музыкальных подвесок, при малейшем дуновении ветерка издававших мелодичный, но громкий звон, достигавший даже запертой кладовки. Неизвестно, доносился ли он до второго этажа, но я решил не рисковать. Тихо пробрался на ту сторону, куда выходила задняя дверь, и остановился, оглядывая двор. Из окна кухни он просматривался, хоть и не весь. Глаза у меня уже привыкли к темноте, и, подняв голову, я увидел, что жалюзи подняты, но лампа на кухне не горит, хотя какое-то слабое желтоватое свечение пробивается, — скорее всего, из коридора, решил я. Я знал, что стоит мне ступить на лужайку перед домом, как загорится дворовый фонарь, но мне казалось немыслимым, чтобы Элли сидела на кухне в полной темноте. Она точно в другой комнате, так что мне ничего не грозит. Фонарь будет гореть всего минуту. Вряд ли Элли зайдет на кухню именно в эту минуту — это было бы уже какое-то фатальное невезение.

Беззвучно ступая, я за шесть шагов пересек двор и остановился у задней двери. На миг зажмурившись от вспыхнувшего света, вставил ключ в замок. Дверь скрипнула и с глухим звуком закрылась за мной. Она была тяжелая, на тугой пружине, и всегда скрипела, но я постарался ее придержать. Разумеется, поздним вечером в пустом помещении даже самый тихий звук кажется громким, но маловероятно, чтобы Элли уловила его из квартиры на втором этаже, если только специально не прислушивалась. Как бы там ни было, я не намеревался торчать в салоне целую вечность.

Я достал из кармана фонарик, из другого — письмо и быстро прошел к кассе. Конверт я не запечатал — на тот случай, если в последний момент захочу что-нибудь добавить к письму. Но сейчас, окинув его взглядом, понял, что не стану ничего добавлять или менять. Объясню все потом. С этой мыслью я собрался заклеить конверт.

И тут загорелся свет.

Я вздрогнул и повернулся. В дверном проеме стояла Элли. В правой руке она держала сапог на шпильке — как я узнал позже, она схватила первое, что ей попалось под руку и что можно использовать в качестве оружия. Она все-таки увидела, что зажегся фонарь во дворе, и услышала скрип двери, после чего без лишних раздумий ринулась вниз. Как выяснилось, Элли и в самом деле любила по вечерам сидеть на темной кухне за чашкой чая — по ее словам, «для расслабона». Мое появление грубо нарушило этот благостный процесс.

— Вудс, ну ты реально больной! На всю голову, — сказала она. — Псих ненормальный! Я из-за тебя чуть в штаны не наложила! Какого черта ты здесь делаешь? И почему в темноте? Не мог постучать, что ли?