— Так, может, это к лучшему, что отправили? — спросила Элли. — Тебе за него спокойнее?

— Не уверен. То есть сейчас да, а дальше нет.

— За ним там все-таки ухаживают.

— Он так не считает.

Элли пожала плечами.

— А ты?

— Сам не знаю, — признался я. — Что-то я запутался. Иногда возникает такое чувство, вот-вот ухватишь самое главное, а потом понимаешь — нет, ничего не ясно. Одно могу сказать… Сегодня я ко многому отношусь не так, как неделю назад. Все гораздо сложнее, чем казалось сначала…

Я прервался, собираясь с мыслями.

— Элли, — после паузы сказал я. — Я никому про это не говорил… Ты помнишь историю с метеоритом, после которой я две недели провалялся в коме?

Я ждал, что она что-нибудь скажет, но она только молча кивнула и закурила сигарету.

— Я, конечно, рад, что очнулся. Но иногда… Я вот думаю: а что если бы я так и не очнулся? Ничего ведь не изменилось бы. Понимаешь?

— Не понимаю, — призналась Элли.

Я снова ненадолго замолчал.

— Ну, смотри, — продолжил я. — Пока я был в коме, со мной не происходило ничего плохого. То есть со мной вообще ничего не происходило. Мне ничего не снилось. Я не ощущал, что я в темноте. Я даже времени не ощущал. В каком-то смысле тех двух недель в моей жизни вообще не существует. Их не было. И, я думаю, со смертью все обстоит точно так же. Смерть — это не «ничто», не пустота. Для человека, который умер, смерти нет. Теперь понимаешь?

Элли выпустила длинную струйку дыма и сказала:

— Ну, раз помер, так помер. Это ты хочешь сказать? Хотя, если честно, могли бы в воскресенье о чем-нибудь другом поговорить…

— Все верно. Если ты умер, значит, умер. Я так считаю, и мистер Питерсон тоже так считает. Но смотри дальше: если это правда, то почему мысль о смерти вгоняет нас в депрессию? Ведь в смерти нет ничего ужасного. То есть с точки зрения эволюции страх смерти объясним — работает инстинкт самосохранения, но с точки зрения логики…

— О господи, Вудс! Ты что, ко мне с утра пораньше завалился, чтобы впаривать про страх смерти? Слушай, сделай милость, прекрати выносить мне мозг! Говори прямым текстом, что ты имеешь в виду.

— Ну хорошо. В смерти нет ничего страшного. Страшна не смерть, а умирание.

Элли почесала в затылке.

— Ладно, скажу по-другому. В последнее время я постоянно думаю, что мистер Питерсон должен умереть, но только сейчас вдруг понял… Короче, все не так. Дело не в том, что кто-то умрет. Главное — как он умрет.

Элли вопросительно подняла брови.

— Я не хочу, чтобы мистер Питерсон умер плохой смертью, — наконец вывел я.

— В смысле не хочешь, чтобы он умер в психушке?

— И это тоже. Мы не знаем, сколько ему осталось. Может, еще несколько лет. Но какой смысл жить, если все это время проведешь в больнице?

Элли молчала. Я уставился на задернутые шторы, но тут же спохватился, что она может подумать, будто я разглядываю развешенные на батарее лифчики, и перевел взгляд на Элли.

— Он сказал, что ты к нему заходила. Ну, когда меня возила. Помнишь, я еще ждал тебя в машине? Говорил, ты на него наорала.

— Было дело… Слушай, я понимаю: он твой друг и все такое… Тем более он умирает… Но я прямо не сдержалась. Потому что — ну какого хрена?..

— Да я понимаю. Я хотел сказать тебе спасибо. По-моему, ты ему помогла.

Элли не то чтобы побледнела — румяной она не бывала никогда, — но отвела взгляд и принялась как-то нервно поигрывать с зажигалкой. Мне показалось, сиди я к ней поближе, не исключено, что схлопотал бы по уху.

— Короче, Вудс, — наконец сказала она. — С тех пор, как я работаю у Ровены, ты… Ты мне стал вроде как брат. Тот еще братик, если честно, но тут уж ничего не поделаешь. Родственников не выбирают.

Я весь обратился в слух.

— Я хочу сказать, что чаще всего ты меня прям выбешиваешь. Ну, невозможно врубиться, что у тебя в башке творится. Но все равно… Когда на тебя наезжают, я не могу просто взять и отвернуться. Сечешь?

До меня не сразу дошло, что это был комплимент, хотя главное я понял: Элли искренне желала мне добра. Я не мог не ответить ей тем же, но пока я размышлял, ей надоело ждать и она отвернулась к телевизору. Наконец я произнес:

— Элли?

— Чего?

— Клевая у тебя челка.

Ничего лучше я не придумал.

В тот вечер я взял лист бумаги и изложил все факты.

1. Мистер Питерсон не хочет умирать прямо сейчас.

2. Он уверен, что настанет время, когда он этого захочет.

3. Когда это время настанет, он будет физически неспособен реализовать свое желание.

4. Он пытался покончить с собой, пока это было в его силах; если его выпишут из больницы, он повторит попытку.

5. Никакой депрессии у него нет. Он в ясном уме.

6. В предсмертной записке мистер Питерсон специально подчеркнул, что хочет умереть спокойно и с достоинством. Я думаю, все хотят того же.

7. Он на собственном опыте убедился, что это не так просто. Суицид приносит не покой, а неприятности. Слишком это ненадежное и грязное дело.

Я подумал немного и добавил восьмой факт:

8. Он хочет сохранить за собой право выбора.

Подумав еще, я зачеркнул восьмой пункт и написал:

8. Он имеет право на выбор.

Это был второй в моей жизни текст, написание которого далось мне с таким трудом.

Прошло три или четыре дня, прежде чем я обсудил список «фактов» с мистером Питерсоном. Я понимал, что должен все обдумать и сто раз взвесить, избавившись от последних сомнений. Излагая свои аргументы, я должен сам верить в них, иначе в них не будет никакой убедительности.

Я подгадал момент, когда в отделении установилась тишина и мы с мистером Питерсоном могли спокойно поговорить. Голос я понизил почти до шепота, кататоник с Графом Толстым нас не слышали.

Я предупредил мистера Питерсона, что намерен сообщить ему нечто важное, и попросил, если я начну нести что-то не то, меня остановить. Затем я перечислил пункты своего списка с первого по седьмой — в том же порядке, что привел выше, только «он» заменил на «вы». Надо сказать, моя подготовка не прошла даром: я не запинался, не экал и не мекал. Я понимал, что эмоции мне не только не помогут, но и помешают. Мистер Питерсон должен убедиться: все, о чем я говорю, мною тщательно обдумано и взвешено. Он ни разу меня не перебил. Я знал, когда он заговорит: после того, как я озвучу пункт восемь. «Вы имеете право на выбор». В заключение я сказал:

— Какой бы выбор вы ни сделали, я его поддержу. Когда — и если — вы захотите умереть, я помогу вам в этом.

Не хочу, чтобы кто-то плохо подумал про мистера Питерсона. Он честно пытался отмахнуться от моей идеи, которая привела его в неподдельный ужас. Но в этой борьбе у него не было шансов. От фактов не спрячешься, и с ними не поспоришь. Он нуждался в моей помощи. На все его доводы против у меня был готов ответ. Он добрых десять минут возражал мне: дескать, я неправильно его понял, и вообще это полная чепуха, и в голове у меня кавардак, и прочее в том же духе.

Я дождался, когда он выдохнется, и сказал:

— Мне кажется, я дал вам ясно понять, что все обдумал. У меня на это ушло несколько дней. Если хотя бы один из перечисленных мной фактов не соответствует действительности, скажите, какой. Повторить их вам?

— К черту факты, — заявил мистер Питерсон. Разве в них дело? Дело в том, что я не могу принять твою помощь.

Я секунду помедлил, убедился, что он меня слушает, и сказал:

— А это не вам решать. Вы настаиваете на том, что имеете право выбирать свою судьбу. Я уважаю ваше решение. Поддерживаю его на все сто процентов. Но такое же право есть и у меня. Я уверен, что поступаю правильно — так, как мне подсказывает совесть. И вы не можете меня оттолкнуть. Если вы относитесь ко мне с уважением, признайте за мной право выбора.