— Может, есть и такие, — согласился мурза. только больше меж них бродяг, никчемных и разбойных, без роду и племени, — упрямо повторил Шайтан, нарушив ших верность пану и сбежавших от его плети. Знаю, о чем думаешь, кардаш — друг, — сверкнул татарин хищной улыбкой, — и верно думаешь. Мой народ тоже на земле не сидит, мой народ тоже живет добычей с кого ее ни возьмет, кого ни полонит в набеге. Только мои народ покорен аллаху. Мой народ чтит пророка — да наградит его аллах и приветствует! — и следует заветам Мухаммедовой книги. Для людей иных племен и веры татары — лютые волки; но пред ликом своих чабанов мы — робкие овцы; слово мурзы, бея, слово хана для нашего человека — все равно что богово. Скажи я любому моему воину — умри, и — умрет. Сядет и умрет! — со свирепой гордостью заключил Шайтан — мурза.
Так теперь и в ляхах, кое — где, — заметил сотник, думая о своем. — Прикажет пан рабу повеситься, и тот должен сам лезть в петлю, не то до полусмерти запорют, а там — и повесят. Вот и бегут люди во Поле. Какое уж потом почтение к господам! Только месть!
Шайтан неодобрительно щелкнул пальцами.
— Не гневайся, брат, — сказал он, — только все это у вас, пребывающих в заблуждении, — от ложной веры. Особенно — от веры в деву, поклонения женщине. Оно и рушит в вас истинную доблесть мужа — доблесть повиновения. Как лучшее благо, два с лишним столетия назад, несли эту доблесть вашим предкам мои пращуры нукеры[22] Чингиза и Бату — хана. Да не приняли ее народы ваши и племена — вера не попустила. Решился бы хоть ты, Тудор — кардаш, — приступил вновь татарин к давнему, бесполезному разговору. — Принял бы благословение мира — ислам, стал бы у нас великим батыром. Стада, богатства, слава — все стало бы твоим! И все — за малую толику плоти!
— Не плоти держусь, — с усмешкою отвечал витязь
—Или духа? — с лукавством продолжал наседать татарин. Или крепок ты верой в деву и распятого сына ее?
Сотник не отвечал, и мурза, задумавшись, умолк. Сколько раз зарекался Шайтан возвращаться к таким речам, да вот, не сдержался опять. Худо, худо, благородному воину такое не к лицу.
Поле дремало в послеполуденном, ласковом тепле доброго травня — мая. Из зеркала лимана, мимо которого следовали всадники, то и дело взметывались крупные рыбины, словно водяные, гоняясь друг за другом на тритонах — конях, азартно взмахивали в глубине серебряными нагайками. Все тонуло в дымке неги и лени стихии, не стесняемой ни глухим упорством наваленного в горы камня, ни темными стенами лесов. Там, за полоской голубоватого марева, проступала уже темная точка — замок Леричи, куда вела их судьба.
Сделали последний привал. Закусили вяленой олениной и зачерствелыми в пути татарскими лепешками.
Потом Тудор решительно встал. Скинул плащ и кафтан, снял и положил перевязь с саблей и пояс с кинжалом. Двое степняков, подойдя, связали витязю за спиной руки.
—Туже! — скомандовал по — татарски Тудор, недовольно шевельнув богатырскими плечами.
Подошел сам мурза, растрепал пленнику волосы, разодрал ворот льняной рубахи. Затем поклонился, сложив ладони, и несильным, но мастерским движением нанес сотнику удар ниже глаза. Глаз стал быстро заплывать багровым натеком. Мурза рванул плащ, скомкал и потоптал пыльными сапогами кафтан. Накинув платье на плечи Тудора, отошел от него, оглядел.
— Якши, — сказал Шайтан. — Айда!
Сотника посадили на коня, накинули на шею жесткий волосяной аркан, связали ему под брюхом скакуна ноги. Ясырь был готов предстать перед купцом.
Шайтан — мурза издал гортанный звук, и небольшой отряд во весь опор понесся вдоль лимана, туда, где вс яснее вырисовывались стены и башни выросшего зд не так давно замка.
8
Мессер Пьетро — Джузеппе — Вальдивио ди Сенарега задумчиво грыз перо, выдранное из крыла дикого степного гусака, — подарок Поля, на котором требовательно блестела капелька генуэзских чернил. Капля словно настаивала: пишите, мессер Пьетро, не то высохну без пользы для вас, синьор. Но что должен был написать он на этом листе? Пьетро Сенарега, садясь пять лет назад на корабль, дал клятву отправлять четырежды в год подробные письма главе рода и старшему в клане, его милости Адорино — Бокко — Романьо — Кусто ди Сенарега, отдавая старику наиполнейший отчет в своих делах и успехах. «Десять лет, — сказал ему тогда Старший, — не буду требовать с вас процентов, но письма шли, дабы ведали мы здесь, что и как». Старый скряга сказал это, будто вручил негаданный дар. Пьетро знал, однако, цену отсрочке. Кто — то влиятельный и могущественный потребовал этого, — кому не мог отказать сам старик. Не будь всесильного покровителя — не было бы у Пьетро ни денег, ни корабля, ни самого важного — дозволения, благословения, поддержки семьи. Правда, денег потребовалось много: на подарки хану, на взнос первой дани, на дары великому князю в Вильне, тоже считавшему себя хозяином в том благодатном степном уголке, на далекое путешествие, наконец — на постройку. Много денег, и Старшему стоило немалой крови достать их из фамильных сундуков. Но разве не сделали все — таки здесь своими руками всего он, Пьетро Сенарега, его братья? Разве не было в каждом бревне и камне, в каждом дукате взятой прибыли их смелости и цепкости, крови и пота? Свои же проценты — с процентами на них, со всем долгом вместе — старый тарантул еще высосет, иного не жди.
Послышался шум, и мессер Пьетро поспешил к окну, с наслаждением бросив ненавистное перо. Сквозь узкую бойницу в толстой стене башни было видно, как во двор, возвратясь с охоты, въезжают Мазо, Василь и двое воинов, недавно принятых братьями на службу. У седел висела добыча — связки гусей и уток, набитых в прилиманных камышах. Спешившись, охотники поволокли добытую дичь к кухне. Навстречу им, подбоченясь, выплыла Аньола. Белозубая улыбка красавицы стряпухи, как всегда, привечала всех, но прежде — работника Василя. Мессер Пьетро, почувствовав тупой, но чувствительный укол мало знакомого в молодости чувства, отошел от окна. Не хватало еще приревновать рабыню. Да еще к наймиту!
Что же напишет сегодня он, Пьетро — Джузеппе, в Геную, властолюбивому старому Адорино? Пожалуй, есть чем утереть нос домашним сидням, кто, придавив дурным салом дедовские сундуки, считает и все не сочтет добытые другими барыши.
Пьетро с братьями, честнее — сам Пьетро кое — чего за это время добился. Замок Леричи поднялся на столь удачно выбранном для него месте. В середине — просторный могучий донжон[23], с пороховым погребом и житницей, с залом и трапезной, с горницами для братьев и для лучших гостей. В нем же, под самой кровлей — светлица Марии, сестры. Над пятью ярусами донжона возвышается, — словно каменный перст, высокая, врезанная в его окружность сторожевая башня, откуда, от зари до. ночи, бдительные стражи следят за сушей и морем, охватывая взором округу на много миль.
Год назад, достроив деревянные помещения Для наемников и челяди, бревенчатый тын над земляным валом заменили крепкой каменной стеной с зубцами, бойницами и машикулями[24], с боевым настилом по гребню и полубашнями по углам. В каменную раму надвратной вежи заключили въезд, выкопали вокруг Леричей ров, покамест — на три сажени, с намерением в дальнейшем углубить. По подземной трубе провели в него из лимана воду. Тогда и прибыл в первый раз в новое гнездо святой человек, неусыпный покровитель семьи. Похвалив рачительного Пьетро, повелел вспомнить и о боге: господу в этом новообжитом месте тоже требовался добрый дом, — не наспех сделанная, как у схизматиков Руси и Молдовы, часовенка — клетушка в надвратной башне. Начали строить часовню; комнатку над вратами отдали под жительство начальнику стражи брату Конраду из ордена ливонских рыцарей. Тоже ведь божий человек: и воин, и монах.
И вот она, церковь, красуется стрельчатыми окнами, резным, привезенным из Каффы дубовым порталом. Уперлась в землю контрфорсами, тянется тонким шпилем к небу. Чужое прежде небо над золоченным латинским крыжом, над стрельчатою церквушкою стало родным, своим. Нет только еще пастыря — храбрый Конрад не иерей, только инок, — некому храм освятить. Скоро, однако, откроются для жителей Леричей его окуренные ладаном, оглашаемые песнопениями своды. С храмом гнездо семьи можно считать достроенным. Надежное гнездо!
