Мазо отступил на шаг от неожиданности, кусая во гневе губы.

— Дар моря без хозяина! — с усмешкой правой ярости повторил юноша. — А сам он разве себе не хозяин? Нуретдин — вольный человек!

— Может быть, — вмешался Амброджо. — Но ты сам сказал, этот нехристь был без сознания, когда ты нашел его на песке. А без сознания человек — то же, что и вещь, вроде бочонка или бревна.

Мазо задохнулся от негодования, встретившись с этим образцом непревзойденной генуэзской казуистики.

— Тогда... Тогда я выкуплю его у вас! Возьмите мою долю наследства и отпустите агу!

— Спасибо, Мазо, мы не вольны сделать и этого, — холодно возразил Пьетро. — Ты знаешь сам: каждый турок раб своего султана. Ты слышал сам: ага от своего султана сбежал. Мы отправим турка обратно к его повелителю и тем вернем хозяину его собственность.

— Собственность! Вещь! Для кого нет людей, а только вещи — тот не человек и сам! — выкрикнул Мазо. И, не сморгнув, принял тяжкую пощечину, которую отвесил ему мессер Пьетро.

— Я старший брат, повелитель твой и судья. Могу тебя миловать, могу и убить своеручно. Но ты покамест — моя кровь. Поэтому напоминаю, что сказано в Писании: каждому — свое. Это значит — каждому своя служба, своя ноша, свой долг, и исполнять его надо, не давая ничему себе мешать. Нам, братьям Сенарега, дана эта тяжкая служба меж Великим морем и Диким Полем.

— Мне ваша служба не нужна! Мне, Мазо Сенарега, нужна свобода! — откликнулся юноша с прежним упорством. — Глупец! Ну где ты в этом мире ее найдешь!

— Где нашли ее уже другие! Где она вправду есть! — ответил Мазо.

Мессер Пьетро внимательно посмотрел на взбунтовавшегося мальчишку; он по—своему любил младшего брата. Теперь старший с неожиданным страхом почувствовал, что теряет Мазо, и не мог понять, почему. Пьетро незаметно сделал знак Амброджо, чтобы тот оставил их вдвоем.

— Мы оба погорячились, малыш, — сказал Пьетро мягко, когда дверь закрылась. — Согласен, Амброджо порой увязает в своей коммерции, становится торгашом. Согласен и с тем, что думаешь обо мне: порой я жесток, бываю груб, может быть, не всегда и справедлив. Но разве не видишь ты, что все, создаваемое им и мною, все накапливаемое — для тебя, для сестры Марии? Ведь мы бездетны оба, иных наследников у нас нет и, видимо, уже не будет. Все создаваемое, собираемое нами — лишь для того, чтобы вы были счастливы. А в нашем мире это значит — сильны и богаты, имели деньги, власть, рабов.

— Деньги и власть! — Юноша тряхнул кудрями. — На что они мне, синьор старший брат? На что мне рабы?

— Ты не понял еще, — сказал мессер Пьетро, — что высшее наслаждение благородного человека, недоступное низким душам, есть власть над людьми. Самая же полная наша власть — над рабами, взятыми на войне или купленными у тех, кто их полонил. Власть над женщиной, которую, пусть и на рынке, но выбрал себе ты сам, — не сваты, не случай, не рок. Которою владеешь, не становясь за это ее рабом, как случается часто в христианских наших странах, где жены помыкают мужьями.

Мазо усмехнулся. Он вспомнил многие семьи в родной Генуе, в которых купленная рабыня из наложницы нередко становилась женой, а затем — и самовластной повелительницей хозяина и мужа.

— Ты купил молодого раба, — рассуждал далее Пьетро. — И создаешь из него новое существо, нужное тебе, — слугу, телохранителя, секретаря или конюха, послушного и преданного. Даже ученого библиотекаря, даже своего живописца или зодчего. Точно так же, — как искусный столяр делает из дерева заказанную ему вещь.

— Я понял, синьор брат, — отозвался Мазо, — делаю из купленного мною человека вещь, необходимую мне. Но, хотели бы вы, синьор, чтобы стул, на котором вы изволите сидеть, посмотрел вдруг на вас человеческими глазами? Или этот стол? Или та скамеечка, на которую вы имеете обыкновение класть ноги, согревая их у камина?

— Всегда ты, малыш, придумываешь, чего не бывает, — покачал головою Пьетро. — У стула — глаза!

— Они есть у любого невольника, — напомнил юноша. — Если вы не ослепите его, синьор старший брат. Но слепой раб — испорченная вещь. Погубленный товар, пропавшие деньги...

— Ты видел, чтобы я был к рабам жесток? — вскинул гордую голову мессер Пьетро. — Чтобы карал за иное, чем за побег или бунт?

— Ласка к невольнику — та же плеть, хоть и мягкая, — ответил Мазо со спокойной, глубокой верой, заставив брата снова взглянуть на него пытливо и с тревогой. Малыш вырос, малыш стал молодым человеком, незнакомым и, кажется, уже чужим. А Пьетро проглядел, упустил!

— Владеющий же людьми — сам раб своей власти, — продолжал говорить Мазо нежданные старшим слова. — Раб своей плети, своего замка, своих богатств и титулов.

— Ты скажешь еще — раб своей короны! — возгласил весело Пьетро. — На такое я согласен навек!

— Я — нет, — заявил младший Сенарега. — Мне нужна воля и только она.

Мессер Пьетро опять поднялся на ноги. Было ясно, что новая беседа о будущем величии рода ни к чему уже не приведет.

— Ну что ж, — заключил владетель — и старший брат, — покамест еще ты в моей власти. И быть тебе в ней до совершеннолетия, согласно закону, целых восемь лет. Достаточно времени, чтобы обрести благоразумие и зрелость в суждениях. С этого часа ты пойдешь под арест, до прибытия судна, которое все мы ждем. А не одумаешься и до того — отправишься на том корабле в плавание, простым юнгою. Проявишь послушание — и мессер Джироламо, почтенный патрон галеи и будущий близкий нам родич, возвысит тебя до матроса, со временем и более. Останешься, напротив, строптивым — и патрон, согласно моей воле, прикует тебя к веслу, среди гребцов.

К донжону был спешно вызван рыцарь Конрад. Комендант отвел взбунтовавшегося Сенарегу в камору, где жил ранее Тудор Боур, запер дверь и приставил к ней стражника. И бедный Мазо остался наедине со своими мыслями — о том, что будет с ним и его друзьями, когда приплывет к Леричам на своей галее Джироламо — пират, его будущий родственник. Мазо понял, на что намекнул Пьетро, какое родство хотят установить с лихим разбойником благочестивые старшие братья.

4

Темница — не дом родной, — в темнице время тянется медленно, сквозь свинцовое сито тревоги. Дружеская беседа в ней — лучший способ отогнать тоску. Текла беседа узников и здесь, в тюрьме замка Леричи. Пленные воины вспоминали о прошлом, гадали о будущем, перемывали кости немилостивой судьбе.

Стосковавшись по родине на чужбине да в плену, говорили больше о ней, о близкой, но недосягаемой Земле Молдавской. О том, какой особый, нигде не чуянный более дух идет от меда, собранного бортниками на тайных полянах старых кодров. Как вкусно, каждое по—своему, мясо трех пород водившихся в их земле овец. Вспоминали охоты на диких. Как быстро бегали вислогубые — нижняя губа диких овец отвисала на целых два пальца — по кручам, так быстро, что не каждая собака могла и догнать. Как ловили у лимана, выше Монте—Кастро, тарпаньих родичей, водившихся только здесь удивительных крохотных коньков, чье мясо так любили татары с Поля.

Вспоминали смешные случаи. Зэбрелуш рассказал о том, как забрался землянин[96] из его села в дупло за медом, да провалился; за много лет углубление в огромном дереве стало в добрую пещеру, да и мёдом наполнилось почти до краев, мужик увяз в нем по самое горло. Несколько дней просидел бедняга, не в силах выбраться, весь в меду, поддерживая им же в теле жизнь, пока туда же, волею судьбы, не забрался полакомиться здоровенный медведь. Землянин, слава богу, не растерялся: вцепился мишке в кудлатую задницу, издал страшный вопль. И лютый зверь, испуганный насмерть, ринулся прочь и вытащил — таки крестьянина из сладкой западни, в которой тот чуть было не погиб.

— Только не медведь то был, братья, — промолвил кто — то в темноте, за спиной рассказчика, — ей—богу, не медведь! То был, — понизил он голос, — сам пан леший, провалиться мне на месте, коли не так!

Говорили и о иных делах, более важных. О битвах с мунтянами, ляхами, татарами, о нападениях осман и мадьяр. О незаживающей ране Молдовы — смутном времени, начавшемся со смертью доброго Александра и все еще не окончившемся, ибо нет еще на столе княжества истинного государя — нынешний, братоубийца Петр, и земле не люб, и умом да духом слаб. О том, как ждут на Молдове все прекращения междуцарствия, утверждения в столице доброго воеводы, способного правую отчину свою устроить и оборонить.