«Галея, — понял Мастер, — для меня».

«Корабль для меня, — подумал Орхан. — Первая гавань для нее — Стамбул, где ждет меня брат».

— Неужто, и нас за море отправят, — спросил молодой Юга, — не дождавшись выкупа?

— Твой выкуп — двадцать дукатов, — пояснил белокурый лучник Сас. — А за морем цена тебе — все сорок, здоровый вымахал. Вот и прикинь.

В темнице стало тихо. Тудор с удовольствием оглядывал земляков: народ подобрался бывалый и крепкий. Надо дать им теперь помолчать, измерить открывшуюся опасность, взгрустнуть над собой. Потом — указать, как спастись. Что не все еще потеряно — это сотник знал. С ними тремя будет почти два десятка мужей.

Мысли сотника унеслись на близкую волю, к высокому донжону, к знакомому окну. Тудор должен был гневаться на себя. Бывалый ратник присох к девчонке, ровно несмышленыш; из—за этого, признался теперь себе, тянул с развязкой, для которой давно настала пора, давал тянуть время и Василию. Может быть, этим сгубил других и себя, может быть, что еще хуже, упустил злого врага, не отмстил рыжему татю, не сделал дела, ради которого прибыл сюда, оставив родной рубеж. Но нет, он не станет клясть за то девушку. Тудор видел, как несхожа Мария с теми, прежними, которых встречал в Италии и иных краях, с белгородскими генуэзками и венецианками, с красавицами иных — племен. Прежние шли к нему, привороженные его силой, ради плеч его могучих и рук, ради его плоти. Эта раскрывалась пред ним девичьей душою ради него самого. В ее глубоком, обращенном к нему взгляде не было ни завлекательства, ни игры. Был только зов — навечно. Была немая речь: ты да я друг для друга, рождены. Тудор знал также — оставить ее он уже не мог. Это значило бросить ее, предать. И всю жизнь видеть потом во снах ее глаза, полные упрека глаза преданного тобою ребенка.

— Гадать, стало быть, нечего, — за всех сказал старый Драгош. — Лучше здесь в землю лечь, чем за море на рабьи рынки плыть.

— Твою милость, пане сотник, все знаем добре, — поддержал его Рагузан. — За тобою пойдем, только прикажи.

— Спасибо, воины Молдовы, — кивнул сотник. — Что делать — не ведаю покамест и сам. Скоро, верно, узнаем все.

— Нам бы только волюшку вернуть, — вздохнул килийский кэушел[95], голубоглазый Юга. — Волюшку, украденную татарином любушку.

— И которую теперь стережет безбожный немец, — добавил копейщик Зэбрелуш.

Засовы снова скрипнули, и в дверях, будто на зов, прекрасноликий и суровый, возник Конрад фон Вельхаген. Ни слова не говоря, рослый ливонец переступил порог, пересчитал присутствующих взглядом и так же молча удалился. Вослед ему понеслись проклятья.

—  Полно, друзья мои, — снова подал голос Мастер, — этот человек на службе. Сердцем он не так уж плох.

Тудор усмехнулся. Он вспомнил слова, совсем недавно сказанные ему о немце Василем.

— Верно, Тудор, — молвил тогда Бердыш, — очень правильный рыцарь Конрад. Истинный рыцарь, — блеснул он хитро глазами, — коли они есть. На ристалище делает, что положено в таком месте: упавшему супротивнику руку подаст. На войне того же — прирежет, на то и кинжал особый носит. В своей земле вдовицу иль сироту непременно защитит, в чужой — обидит. Когда он в дозоре да по приказу дорогой скачет — оборонит путника от татей, когда по своему делу с дружками едет — ограбит сам.

— Может быть, — согласился сотник. — Только как это объяснить?

— Вся тайна в том, — отвечал москвитин, — что этот Конрад любое дело делает так, как надо в том месте и среди тех людей, меж которыми в тот час обретается, всегда в согласии и ладу с теми, кто вкруг него, но прежде — с отдающими приказы. Чтобы довольны были все — товарищи, начальники, дружки. Ибо Конрад — немец, со всем дурным и добрым, что в том племени есть.

Тудор улыбнулся, так созвучны были думы Василя его собственным.

Рыцарь Конрад, все в том же счастливом расположении духа, в которое его приводило отправление служебного долга, в это время спешил к донжону, куда его срочно вызвали повелители и сеньоры. Поводом для того был только что состоявшийся в горнице старшего Сенарега разговор.

Утро для мессеров Пьетро и Амброджо началось, как обычно, с совместного рассмотрения имущественных и денежных дел. Перед ними мерцала золотым обрезом специально для этого принесенная любимейшая настольная книга Амброджо «Практика торгового дела», знаменитое сочинение флорентинца Франциско Перголетти, громоздилась кипа бумаг.

— Тридцать пушек по семьдесят дукатов за штуку, — говорил Пьетро, беря в руки очередной листок.

— Это дорого, — вяло отзывался Амброджо.

Мессер Пьетро откладывал бумажку вправо. Если Амброджо говорил «дорого». — значит, цена приемлема.

— Сто новых арбалетов по три флорина штука.

— Это дорого, но все равно — бери.

И мессер Пьетро положил бумажку туда ж, ибо брат, в сущности, сказал: «Почти даром». Слово «дешево» в применении к покупкам Амброджо не использовал никогда.

— Сто штук ипрского сукна на платье для солдат, по пять флоринов.

— Это слишком дорого. — Амброджо чуть заметно повысил голос. Пьетро положил, однако, и эту фактуру в правую стопку. Заявление брата следовало понимать так: «Это нас разорит, но, раз ты настаиваешь, поступай по—своему, ответственность — на тебе».

— Сто посеребренных шлемов миланской работы по двадцать четыре флорина, — сказал старший брат.

— Это невозможно, — сказал Амброджо, и фактура легла налево: при таких словах добиваться чего—либо не имело смысла. — Походят и в простых, стальных, из нашей милой Генуи, — добавил семейный торговый эксперт. — И родине в пользу, и цена вполовину меньше.

— Нет, с тобою нельзя, — обреченно выдохнул мессер Пьетро, уже видевший в мечтах новых ратников Леричей в сверкающих на солнце серебряных шлемах. Ради кого забрался он сюда, в эту глушь! Ради семьи, ради этого жирного, скаредного каплуна! Он, мореход и рыцарь, за кем гонялись первейшие красавицы стольких стран! Мессер Пьетро глядел на брата с истребляющим презрением. Ради этого мешка прогорклого сала, бесполого существа, благородный Пьетро отказался от всех удовольствий Венеции, Генуи, Флоренции. От пиров и турниров, от веселых и остроумных бесед блестящих кавалеров и дам. От искусных куртизанок и роскошных оргий, в которых патриции пытались сравниться в разгуле с кардиналами Рима и даже папой. Живет среди мужиков и варваров, делит ложе со скифянкой, и все это, о Иисусе, ради кого!

Тут без стука распахнулась тяжелая дверь, и в горницу ворвался второй брат мессера Пьетро. Мазо был бледен, глаза его горели еще не виданным братьями огнем. Амброджо так и застыл, подняв к близоруким глазам сообщение финансового агента с Корфу.

— Вы бросили этих синьоров в яму! — махнул кулаком юноша. — Почему?

— С каких это пор, Мазуччо, старшие братья должны давать тебе отчет? — выпрямился Пьетро.

— С каких также пор, — добавил Амброджо, — эти люди стали твоей собственностью? Ты что, купил у нас этих рабов?

— Они не рабы!

— За кого деньги плачены, тот, по закону, раб. За белгородца мною плачены деньги, — спокойно заметил Пьетро.

— Мерзко слушать! — вскричал Мазо. — Но буду говорить на языке, доступном вам! За мессера Антонио вами тоже плачены деньги?

— Синьор старший брат, надлежит еще говорить, — напомнил Пьетро. — Так знай, неразумный; не в нашей собственности, не в нашей и власти этот человек. Этот преступник и еретик сбежал от дверей священного трибунала в Венеции. Святая церковь требует его выдачи, и он будет ей выдан!

— Но турок! — воскликнул Мазо, еще более побледневший при последних словах брата. — Нуретдин—ага не пленник, не раб, не куплен! Он мой гость! Ты что, приглашал неверного в гости? — начал было Амброджо, но мессер Пьетро остановил его властным движением руки.

— В мире действует еще закон, — молвил старшей брат, — по которому все дары моря, плывущие без хозяина по воле волн, становятся собственностью владельца того места, где их прибило к берегу. Турка выбросило на косу против замка. — Мессер Пьетро тяжело опустил кулак на дубовый стол. — Следовательно, теперь он принадлежит мне!