Шах — заде, затаясь вместе с верным слугой в глубокой нише, где еще недавно перевязывал воинов, с содроганием смотрел, как все далее от стен откатывается вал позора и крови. Напрасно ромеи с опозданием брались за меч, метали на турок черепицы и камни с крыш, защищались в домах. Напрасно другие, рухнув в пыль, молили о пощаде. Волны крови залили древние улицы, просторные площади, уютные дворики Константинополя. Крови тех, кто еще вчера были здесь хозяевами и слепо верили, что кроткий Иисус, простерши длань из — за облаков, заступится за них. Набожные ромеи искали его защиты в церквах. Но агаряне взламывали тяжелые двери церквей и убивали, насиловали, вязали новоявленных рабов в их оскверненных храмах. Волна ужасов отступала в глубь Константинополя. И крики из сотен тысяч уст в ушах Орхана и его спутников вскоре слились в единый огромный, раздирающий душу предсмертный стон. Это стенал, испуская тысячелетний дух, преданный своими людьми и миром исполинский город святого Константина.

Надо было уходить, — Орхан это понимал. Но долго еще не мог сдвинуться с места, прикованный зрелищем небывалого бедствия.

Потом шах — заде пробирался глухими улочками, сквозь покинутые дома, обходя очаги грабежа, затаиваясь в углублениях разбитых ворот и дверей. Пока, обманутый тишиной, не вошел в небольшой, затененный виноградом двор. Орхан увидел незабываемое: перед нагим телом простертой без сознания матери дюжий янычар в остервенении топтал годовалое дитя. Орхан, прянув к изуверу, не ждавшему нападения, по самую рукоять погрузил в его живот свою саблю. Из дома выбежали другие янычары, началась сеча. Орхану удалось оторваться от врагов и уйти, перепрыгивая стены иных дворов, прячась снова в тени подворотен. Но спутник его, татарин, остался на месте. Спасая господина, слуга пал, пронзенный саблями рассвирепевших турок, уложив перед тем двоих.

Так пришлось сыну великого Мурада все — таки обнажить против сородичей и единоверцев честный свой клинок.

Дорогу к гавани повсюду преграждала резня. И Орхан не увидел уже, как переполненные, едва не тонущие под тяжестью беженцев христианские галеи тяжело отплывают от причалов, как моряки отталкивают баграми от бортов сотни отчаявшихся, не попавших на суда людей. Шах — заде не увидел также последнего боя перед собором святой Софии, где пал базилей Константин. И взятия храма, в котором, теснясь внизу и на хорах, искали спасения многие тысячи жителей.

13

Мухаммед, по обычаю, отдал Константинополь на разграбление войску на три дня. И османы на совесть грабили, насиловали, убивали. Лили кровь, правда, все реже, упившись ею вволю, помня о барыше. Люди города стали ценностью, ясырем; веревки у победителей скоро кончились, и людей вязали кушаками, платками, уздечками, ремнями конской сбруи, снятыми с голов и размотанными для того тюрбанами, полотенцами и занавесами из награбленного добра. Женщин привязывали друг к другу косами. Все, чем можно было связать человека, шло в дело в те страшные часы, и всего того не хватало. Толпы связанных — добыча полков, отрядов, пашей и беков — ждали своей участи, сидя на земле на площадях, в разграбленных церквах, во дворах, в уцелевших дворцовых залах. Впоследствии всех отправили на продажу на рынки Анатолии и Леванта, в Адрианополь, Сирию, Египет, на острова. Лишь немногих, имевших богатую родню в иных краях, оставили ждать выкупа.

Но были дома, над которыми султан простер руку Защиты. У ворот их стояла стража. Эти жилища принадлежали богатым, известным самому падишаху вождям партии османофилов. Этих трогать было запрещено — до решения султана.

Орхан, не чая уже спасения, в изнеможении прислонился к стене в одном из переулков Константинополя; спереди и сзади звенело оружие, слышались шаги. Шах — заде готовился уже дорого отдать свою жизнь, когда в стене отворилась не замеченная им до того калитка и чья — то рука втащила его в большой, ухоженный сад.

— Боже мой, принц! — воскликнул благообразный и дородный, богато одетый муж, захлопнувший за ним спасительную дверцу. Какое счастье, что вы живы в этот страшный день!

Орхан знал уже, где находится. Он был в саду высокородного сановника кира[74] Мануила Игариса, именитого туркофила, чей дом тоже пребывал под защитой падишаха Мухаммеда.

14

Кир Мануил, таясь от сбежавшихся в его дом родичей и от слуг, провел Орхана к задней части своих палат. Там, в потайной каморе в толще стен, можно было на время дать беглецу приют. В комнатке стояли ложе и столик, Игарис принес светильник. Заверив клятвенно шах — заде, что скорее умрет, чем выдаст его убежище, хозяин оставил его одного. Жена Игариса, кроткая Дионисия, принесла вскоре хлеб и мясо, кувшин молока и серебряную сулею с вином. Наскоро подкрепившись, Орхан забылся тяжелым сном.

Только под вечер кир Мануил снова посетил негаданного гостя. Игарис рассказал Орхану, что грабеж и насилия в городе продолжаются. Но начались и первые нововведения чалмоносных победителей; султан принеся устраивать свою новую столицу. Мухаммед, не чуя усталости, долго осматривал громадный город, попавший в его власть. Потом до вечера и весь следующий день обходил безмолвные толпы пленников. Многих юношей и девушек, пометив движением бровей, отобрал в свою долю — для собственного сераля, для подарков воинам и бекам, морякам и пушкарям. Многих знатных константинопольцев своими деньгами выкупил у пленивших их осман и тут же, подняв из праха, отпустил на волю, по домам. Султан пренебрег опустошенным дворцом прежних базилеев и остановился на ночлег в уцелевшем от погрома монастыре латинских братьев — францисканцев. Здесь и обосновалась на первые месяцы канцелярия и ставка нового властителя, отсюда и дал он указ, к исходу третьего дня, прекратить ограбление и пленение своих новых подданных, вчерашних византийцев Царя — города.

Новоподданные тоже устраивались, дабы выжить при новой власти. Об их усилиях рассказывал Мануил Игарис беглому шах — заде, тайно посещая его в убежище на заре каждого нового дня.

— Время героев прошло, о мой принц. — Кир Мануил с сокрушением качал лобастой головой. — Пришло время предателей и трусов.

Минули три дня грабежа и полона; подлецы и трусы — кого не успели продать и увезти — начали приходить в себя. Жизнь продолжалась — надо было жить. Султан разъезжал по улицам покоренного Константинополя. Встретив знатного грека, подъезжал к нему, павшему ниц, велел подняться, приказывал дать коня, дабы не ходил пешим, приглашал к себе — побеседовать. Мухаммед издал фирман[75], запретив оскорблять его новых христианских подданных. Назначил нового патриарха — главу туркофилов преосвященного Геннадия. Султан был со всеми ласков — подлецы и трусы обретали вновь уверенность.

— Назавтра зовут на ипподром, — в радостном возбуждении сказал в один вечер Игарис Орхану. — Всех архонтов, значит — и меня. Говорят — султан будет раздавать должности.

— Сразу всем? — удивился шах — заде. — У нас так, почтеннейший, не принято. Должность человеку вручают в одиночку, под бой литавров, чтобы помнил то и ценил. Да не на майданах — в серале, в диване, во дворцах визирей.

— Что же делать? — встревожился Игарис.

— Не ходить, дорогой хозяин, — чуть улыбнулся Орхан. — Посмотрим, что случится на ипподроме на этот раз.

Случилось лихое дело. Вместо царя с глашатаями появились янычары, перерезавшие собравшихся греков. Игарис и рад был спасению, и страшился, не явятся ли за ним палачи домой. Но все обошлось. Греки города, особенно знатные, были в ужасе: на ипподром явились известнейшие туркофилы, которым от нового властителя, кроме благодарности, нечего было ждать. Потом выяснилось, что произошла ошибка, Мухаммед поверил ложному навету — архонты города готовятся — де восстать. Султан разослал по домам казненных своих слуг — с подарками и сочувствием.

Мануйл Игарис теперь отсутствовал все дольше. А вечером рассказывал Орхану о событиях, советовался.