Улыбка фанатика на устах доминиканца уступила место обычной — приветливой, отеческой, доброй. Аббат неторопливо сошел с кафедры под взорами взволнованной паствы.

Отец Руффино, очи долу, скрылся в исповедальне. И начали к нему подходить христиане римского закона, дабы поведать грехи свои и получить отпущение их. Один за другим, по праву старшинства, подходили католики Леричей, каялись. И святой муж, учившийся прощать у доброго Иисуса, для каждого находил нужные, всеутешающие слова.

— Прощаю и отпускаю, — сказал аббат мессеру Пьетро Сенарега, признавшемуся во плотском грехе. — Но помните, сын мой: не токмо вино само источник суть прегрешения, но и сосуд. Если же сосуд сей диаволом вылеплен, а не из чистых рук, — опаснее стократ и напиток. Подумайте о сосуде, достоин ли вас, не грозит ли грехом еще более тяжким. А вино вам прощу, — заключил монах, усмехаясь во тьме.

— Достойно такое порицания, — молвил аббат, когда мессер Амброджо поведал ему, что в душе плохо чтит старшего брата, — И более всего — ибо делаете вы в этой земле единое великое дело. Но церковь учит, сын мой, — разные таланты на алтарь христианства различными путями и следует приносить. Чтите брата, повинуйтесь ему, но дело делайте, как велит талант, ниспосланный вам, верю, свыше. Я же, сколь сумею, с братом вас примирю.

— Боюсь, отец мой, — сознался с трепетом Конрад фон Вельхаген, — что я люблю одну здешнюю деву.

— Любовь от бога. Конечно, если безгрешна, — с невидимой улыбкой ответил аббат.

— Но мне снится, — с отчаянием молвил воин — инок, — что я целую ее в уста!

— И это все? — спросил исповедник.

— Разве это для меня не великий грех?

— На вас лежит более тяжкая вина, о храбрый брат мой, — перешел к делу отец Руффино, — грех неповиновения господней воле. Попав в христианскую эту крепость, вы не увидели в том, рыцарь, приказ небесного вашего генерала — стоять на сем посту, где служба всего трудней. И рветесь ныне назад, во крепкие стены орденских замков. Над этим помыслите, сыне, со смирением и верой. А тот грех — прощаю вам его от сердца, ибо не вольны мы над снами, посещающими нас в ночи.

Юный Мазо, сознавшись патеру, что не верит братьям и не хочет следовать указываемой ими дорогой, удостоился мягкого выговора. Но отец Руффино крепко взял младшего Сенарега на заметку; с этим придется еще, видимо, повозиться.

Прекрасная Мария поведала отцу Руффино о том, что ей нравится один кавалер, ныне проживающий в Леричах, что ей очень приятно, когда тот кавалер целует ей руку. Аббат, отпустив этот грех, не стал вызнавать имени счастливца — все откроется ему само. Но про себя отметил: девице замуж — самая пора. Тем более что жениха для Марии аббат уже присмотрел. Молодого человека, пока еще не знатного, но способного далеко пойти. А главное — выбить крепким кулаком любую дурь из головы молодой жены.

Мессер Антонио, поколебавшись, подошел к исповедальне тоже, медленно встал на колени. Сквозь забранное решеткой окошко был виден бритый подбородок патера и тонкий рот, подсвеченный пламенем свечей.

— Чем грешны, сын мой? — спросил аббат, слегка склонясь к решетке.

— Гордынею, отец, — вздохнул вежливо Мастер.

— Вселенский грех, прощаю вам его, — послышался чуть иронический голос исповедника. — И это все?

— Зарыл я, отец мой, талант свой в песок, — покаялся снова Мастер.

— Сие уже новый вид прегрешения, — отозвался патер, — до сих пор талант зарывали в землю.?

— Здесь всюду пески, — извиняющимся тоном молвил мессер Антонио.

— «Понимаю, отпускаю», — произнес патер. — Надеюсь увидеть, как это делается? — добавил он с почти светской учтивостью.

— Конечно, отец мой, охотно покажу.

Склонив привычно голову в легком поклоне, мессер Антонио еще раз заглянул в окошко. Тень исповедальни ложилась на верхнюю часть аббатова лица, как монашеский капюшон. Мастер вздрогнул, напряг снова память. Капюшон... или маска, черная маска, чуть приподнятая порывом сквозняка? Подбородок монаха был резко высвечен хороводами огней вокруг алтаря. Не так ли, прежде, высвечивало его иное, зловещее пламя?

Один за другим подходили к исповеди католики замка Леричи — наемники, служанки и слуги. И отходили, примиренные с господом, получив желанное отпущение. Церковь была почти пуста, когда отец Руффино, вздохнув, поднялся со своего места и стал тоже собираться к выходу, где ждали его двое старших Сенарега.

«Не странно ли, — думал святой муж, — что самый безгрешный в этом доме — мой давний знакомец, палач! А величайший из грешников — сам исповедник. Ведь я не покаялся еще о том ударе кинжалом, в Монте—Кастро, хотя казнь ересиарха, конечно, не грех, а дело господней службы».

Вечером состоялся пир, для господ — в зале, для челяди — во дворе замка. И мудрый аббат, никого ни о чем не расспрашивая, прочитал на нем все прочие тайны Леричей, какие не вызнал еще на исповеди, — наблюдая, домысливая, делая свои выводы, не пропуская ни взгляда, ни беседы, способных что — то ему досказать.

3

Никто не мог понять позднее, как проползли враги. Потом уже нашли тонкие сыромятные ремни, железный острый крюк, но куда его закинули, где поднялись по ремням на стены — того долго не могли уразуметь. Как бы то ни было, они всползли по отвесному камню, как серые скорпионы, цепляющиеся твердыми когтями за малейшие царапины гладкого песчаника, за крохотные углубления шероховатого ракушечника — в стенах Леричей были оба этих камня. И стали красться, как гады, далее, чтобы удар нельзя было отразить.

Тудор Боур проснулся среди ночи, сам не ведая, почему. Глянув искоса в открытое окошко, по много раз виденной на страже картине звездного неба, не задумываясь, определил: через час должно светать. Остро вспомнилось позднее застолье у фрягов, сияющие глаза Марии, часто обращавшиеся к нему через стол в немом утверждении и вопросе, вспыхивавшую в нем неуемную мальчишескую радость. И острый взгляд черного монаха, который, конечно же, все уловил. Что же деется, боже мой? Тудор бывал влюблен, но такого с ним еще не случалось. И надо же, чтоб сейчас, когда он пришел сюда как витязь и судья. Сотник знал, конечно, такое не справится о часе, такое грядет не стучась, подобно року. И как ему сейчас хорошо, хоть дева — не с ним, и неведомо, будет ли с ним когда — нибудь.

Молодой витязь отдавался думе и чувству, но ухо воина привычно слушало ночь. И еле слышный, странный шорох прервал мечты. То не был легкий бег ночной ящерицы, ни метание летучей мыши, чиркнувшей о что — то крылом. Шум шершаво влачился, словно мягкая ткань по камню или сухой земле. Вчера был дождь, значит — по камню. Значит, кто — то крадется во тьме вдоль стены, зачем—то прячась от глаз, стараясь двигаться неслышно.

Тудор мгновенно, как выучила ратная доля, натянул сапоги, взял саблю. Приоткрыл не скрипнувшую, слава богу, дверь. Несколько серых теней, чуть заметных на полотнищах стен, осторожнейше кралось к квадратной башне, в которой темнели крепко запертые на ночь ворота. Сотник выскользнул из каморы и пополз вместе с ними к браме, не привлекая внимания странных теней, стараясь сойти за одну из них.

Мазо ди Сенарега давно не спал; сеновал над конюшней, где парень устроился на ночлег, привлек внимание одного из ратников, которые, упившись, валялись, где кого одолел хмель. Ратник влез в душистое сено и вначале спокойно посапывал, пока в неведомом сне не увидел знамение, повелевшее ему перевернуться на спину. И тогда, чуть не поднимая над чердаком тесовую крышу, раздался громовитый, разбудивший юношу храп. Мазо, страдая тонким фряжским слухом, с неудовольствием двинулся к выходу, чтобы вернуться в свою комнату. И тут увидел серые тени, подползавшие к надвратной башне.

Не спал в тот час и работник Василь. Бердыш еще в детстве запомнил старую сказку про терем — теремок, и замок Леричи, каждый раз пополнявшийся новыми жильцами, давно казался ему таким вот веселым пристанищем. «Терем — теремок, — рассказывал он себе вновь эту сказку, — кто в тереме сидит? Это я, Пьетро Сенарега, генуэзский разбойник!.. Это я, торговый человек Амброджо, фряжский хитрюга!.. Это я, Васька Бердыш, ни ратник, ни писарь, ни работник... Это я, — прибавил он сегодня, — Руффино — ксендз, ни белец, ни чернец, на чужом поле божий жнец!»