Все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы уловить момент, когда самолет ляжет на спину в верхней части кривой. Еще немного… Еще… Пора!

Я резко оттолкнулся обеими руками и ногами, но отделиться от самолета мне не удалось. Огромная центробежная сила прижимала меня к фюзеляжу. Преодолевая эту силу, я с огромным напряжением отвоевывал каждый сантиметр, и, когда самолет стал переваливаться через верхнюю точку петли, мне все-таки удалось оторваться от него. Двигаясь параллельно движению самолета, я падал, однако медленнее, чем он…

В тот момент, когда самолет только начал скатываться вниз по своей кривой, я вдруг почувствовал удар. Это хвостовое оперение задело меня своей левой частью. Из-за этого удара я потерял значительную часть инерции и стал падать по вертикали. Во время падения все время вертел головой, ища глазами самолет, и вдруг вижу, как непонятно откуда, не то сверху, не то сбоку, на меня надвигается машина. Я предельно ясно различил красный кружок в центре винта и весь сверкающий диск бешено крутящегося пропеллера. Мне показалось, что какая-то чудовищная сила тянет меня к самолету и я, не в силах удержаться, неотвратимо втягиваюсь в эту крутящуюся мясорубку…

Желая как-то избежать столкновения, я чисто инстинктивно широко развел руки и ноги и уж совсем непонятно для чего открыл рот.

Крылья самолета пронеслись совсем близко от меня. Так, по крайней мере, это мне показалось тогда. А наблюдавшие с земли за прыжком мои товарищи были уверены, что столкновение неизбежно.

Но самолет пролетел мимо, а я продолжал падать. Как потом выяснилось, ударившись о левую часть хвостового оперения, я этим ударом выбил руль из руки летчика, который инстинктивно нажал на педаль, и вторая часть петли из-за этого получилась косой. Самолет уклонился влево.

Убедившись, что машина ушла вниз, я тотчас же раскрыл парашют. Уселся поудобнее на круговой лямке и вдруг почувствовал, что по всему телу прокатилась волна страшной усталости. Нервное напряжение давало знать о себе. Наступила такая слабость, что я не мог, кажется, пошевелить пальцем.

Когда я немного пришел в себя, сидя под куполом парашюта, и стал готовиться к приземлению, начались новые волнения. Я кинул взгляд вниз и увидел, что прямо подо мной железнодорожная станция Гатчина-Балтийская!..

До земли оставалось около двухсот метров. Продолжаю снижаться и вижу, что на станции стоит поезд, а другой подходит к вокзалу. Пассажиры стоящего у перрона поезда, увидев меня, приветливо машут руками. А на поезде, подходящем к вокзалу, никто меня не видит. Во всяком случае, состав, хоть и не быстро, но движется вперед.

Неважный, думаю, выдался денек. Только кончились одни неприятности — в воздухе, начинаются другие — на земле. Собираю стропы и начинаю скользить. Скажу откровенно, что на этот раз я скользил так, как никогда до этого не скользил, и не зря старался. Убедившись, что до идущего поезда я не дойду метров семи — десяти, я перестал скользить. Парашют, несколько успокоившись, стал меньше раскачиваться, лучше замедлять скорость снижения. Однако она все еще была велика, и я, благословляя свою судьбу, со всего размаха свалился в яму поворотного круга.

Так через двадцать лет после того, как П. Нестеров выполнил в воздухе свою «мертвую петлю», я совершил прыжок с парашютом из боевого самолета, выполняющего петлю Нестерова.

Однако как ни труден и опасен прыжок из этой фигуры, она в летном обиходе встречается сравнительно не часто, разве лишь при обучении или специальном задании пилоту. Другое дело — вираж, пожалуй, самая распространенная фигура, необходимая не только, скажем, во время воздушного боя, но и практически в любом полете.

Вираж представляет собой замкнутый круг, описываемый самолетом в одной плоскости, то есть без набора и потери высоты, с входом в него и выходом из него в одном и том же направлении. Вираж может быть сделан как в левую, так и в правую сторону.

В зависимости от крена вираж бывает мелкий (с креном до двадцати пяти градусов) и глубокий (с креном до восьмидесяти градусов). Перегрузки при мелком вираже бывают обычно небольшие, при глубоком же в зависимости от типа самолета возрастают в 3–5 раз.

Первый свой прыжок из виража, как говорилось выше, я выполнил еще в августе 1932 года. Н. Евдокимов заложил тогда вираж градусов этак под семьдесят пять. Как я ни старался удержаться на крыле самолета, крепко держась за борт кабины, какая-то мощная сила резко отшвырнула меня в сторону от самолета, и только спустя полторы-две секунды началось обычное падение. Если не считать этого грубого броска, то прыжок из виража мало чем отличался от обычного и не был трудным. Иное дело — прыжок из штопора.

До 1916 года штопор как фигура был мало изучен и считался, пожалуй, основной причиной многих катастроф и гибели большого числа летчиков.

Так считалось до тех пор, пока 24 сентября 1916 года наш талантливый летчик К. К. Арцеулов не выполнил преднамеренно впервые в истории авиации штопор для того, чтобы доказать возможность выхода самолета из этой фигуры. Эксперимент его прекрасно удался. Штопор постепенно начали «приручать». В мое время, еще в Оренбургской школе, на учебных самолетах, а затем и на истребителях мы в учебных целях сначала с инструктором, а затем и самостоятельно много раз вводили самолет в штопор, делали заданное количество витков и снова выводили. И все-таки время от времени, преимущественно из-за неопытности летчиков, штопор заканчивался трагически. Надо было освоить технику прыжков со штопорящего самолета.

На одном из ленинградских аэродромов я производил учебную выброску парашютистов. После окончания работы я попросил летчика А. Халутина, с которым мы вместе учились в Оренбургской школе, вывезти меня на прыжок. Он охотно согласился.

Высота 800 метров. Я, рассчитав точку прыжка, вылез из кабины самолета, стал на крыло и дал команду Халу-тину на вход в штопор. Нехотя, будто преодолевая сопротивление, самолет сначала медленно, а потом все быстрее стал вращаться вокруг своей оси, опустив нос ниже горизонта. Стоя на крыле штопорящего самолета, я дважды обернулся вместе с ним и, решив уже прыгнуть на третьем витке, вдруг инстинктивно оглянулся. За моей спиной что-то зашуршало, и не успел я моргнуть глазом, как купол главного парашюта повис на стабилизаторе, но раскрылся не полностью, а только кое-где образовал большие пузыри.

Ситуация была не из веселых. Дело в том, что летчик летел без парашюта и покинуть самолет не мог. Надо было что-то предпринимать. Сильно упираясь ногой в металлическую скобу снизу фюзеляжа, я приблизился к кабине летчика и крикнул: «Выводи! Давай газ!» Вскоре вращение прекратилось, нос самолета поднялся к горизонту, и на малой скорости самолет стал снижаться. Под нами, к счастью, был аэродром. Не разворачиваясь, на прямой, мы не сели, а плюхнулись прямо перед собой на землю.

Что же произошло? В момент подготовки к прыжку я, видимо, нечаянно зацепился за что-то вытяжным кольцом, и парашют раскрылся, попав на стабилизатор. Мы отделались легким испугом, а все могло кончиться значительно хуже.

Могу сказать, что нам с Халутиным повезло. Но дело здесь не только в везении. Оба мы действовали хладнокровно и осмотрительно. А прыжок из штопора я все-таки вскоре совершил. Только на другом аэродроме и с другим пилотом.

Как я потом узнал, незадолго до меня первые прыжки из штопора с учебной целью выполнили парашютисты Лац, Житков, Столяров. И позже работа над техникой прыжков из штопорящего самолета продолжалась. Особенно много для этого сделал опытный экспериментатор Ольховик, который совершил несколько удачных прыжков, но при выполнении последнего был задет хвостовой частью самолета Р-5 и погиб.

Безусловно, прыжок из штопорящего самолета Р-5 был сложнее и труднее, чем из самолета У-2. Это я вскоре испытал на себе, когда выполнил несколько таких прыжков. Когда промышленность создала учебно-тренировочные истребительные самолеты — «спарки», как называли их летчики, — то пришлось прыгать из этих самолетов.