Как он проснулся, образы из сна растворились в его мыслях, но рассветный птичий хор остался, разносясь по всему лесу. Он вслушался в него, и шерсть у него на шее встала дыбом. Этим утром в нём действительно звучало нечто зловещее: грубая, злорадная агрессия. И что самое странное, он думал, что слышал рефрен, который разнообразила мелодия — а такого, насколько он знал, птицы никогда ещё не делали.

— Приходи и посмотри, — много раз пели птицы. — Приходи и посмотри, как устроен этот мир.

Что же они хотели, чтобы он увидел?

На самой секвойе рукокрылы начинали встряхиваться, а несколько из них уже охотились над поляной. Сильфида и родители проснулись, а когда они обменялись утренними приветствиями и начали чиститься, странный рассветный хор полностью стих. Похоже, больше никто этого не заметил, и сам Сумрак уже готов был подумать, что это было лишь его беспокойное воображение — память о той свирепой матери-птице — или же какой-то звуковой мираж, родившийся в его сонном воображении.

Когда он летел вдоль ветки, испещрённой пятнами света восходящего солнца, ему было приятно ощущать, что его мускулы были далеко не такими одеревенелыми и воспалёнными, как раньше по утрам. Его тело, наконец, приспособилось к полёту.

— Поохотишься со мной на высоте? — спросил он Сильфиду.

— Хорошо, — с готовностью откликнулась сестра.

Сумрак обнюхал её в знак благодарности. Он знал, что подъём отнимал у неё много сил, и что охота там была не такой уж хорошей. Но ему больше, чем когда-либо ещё, нужна была её компания. Несмотря на поддержку отца, Сумрак ощущал довольно холодное отношение со стороны колонии. Он никогда не был в числе самых популярных молодых зверей; виной тому была его странная внешность. А с тех пор, как он начал летать, он почувствовал, что другие рукокрылы отступились от него ещё сильнее — и молодняк, и взрослые. Явно это никак не выражалось, открытой жестокости не было. Большей частью всё сводилось к новым способам избегания его.

Если он садился на ветку вблизи других рукокрылов, они зачастую отодвигались в стороны на несколько шагов, словно освобождая ему место, но несколько больше, чем было действительно нужно. Очень немногие здоровались с ним. Когда он подползал слишком близко к группе рукокрылов, их голоса умолкали, словно их окутывало облако противного запаха. Если он касался другого молодого рукокрыла, когда полз по ветке, тот иногда ощущал неловкость, и он замечал, как один или два из них начинали яростно чиститься после этого. Это он считал самым пагубным, потому что понимал, что они делали это вовсе не для того, чтобы подразнить его: они действительно боялись, что могут заполучить от него какого-то ужасного паразита. Возможно, со временем это изменилось бы, но пока его единственным другом была Сильфида. Когда она полезла вверх по стволу, Сумрак полез вместе с нею.

— Что ты делаешь? — спросила она, остановившись.

— Просто хочу составить тебе компанию, — он полагал, что это было самое малое, что он мог сделать для неё.

— Хорошо, — сказала она. — Только так будет дольше добираться туда. На коре я быстрее тебя.

— Я знаю, но…

— Лети, Сумрак, — сказала она ему, и в её голосе слышались нотки раздражения. — Раз ты можешь летать, лети.

— Ты уверена?

— Если бы я умела летать, поверь мне, я бы полетела!

— Хорошо, спасибо. Очень благодарен тебе.

Он порхал рядом с нею среди ветвей, стараясь не залетать слишком далеко вперёд. Кливер окликнул их, когда они миновали его семейную присаду.

— Идёшь на охоту, Сильфида?

— Мы с Сумраком лезем повыше, — отозвалась она.

— Там не слишком хорошая охота, — сказал Кливер. Он даже не взглянул на Сумрака. — Я хочу найти Эола. Ты уверена, что не хочешь пойти со мной?

— Нет, спасибо, — холодно ответила Сильфида.

— Иди с ними, если хочешь, — сказал Сумрак, когда они продолжили лезть по секвойе.

Сильфида покачала головой:

— Мне не нравится, как он с тобой разговаривает.

— Он вообще больше со мной не разговаривает. Вот уж действительно, изменение к лучшему.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

Сумрак промолчал, поражаясь преданности своей сестры. Он бы никогда не понял её дружбы с Кливером, но они были друзьями большую часть своей молодой жизни. Он не хотел чем-то навредить ей, тем более, что она была так добра к нему. Ему было жаль, что он не может рассказать ей о гнезде ящеров, которое обнаружил. Тайна гремела внутри него, словно проглоченный камешек.

Он взлетел на Верхний Предел и неожиданно увидел, что Эол уже был там — он сидел на дальнем конце ветви.

— Привет! — окликнул его Сумрак, сев на ветку. — Кливер ищет тебя внизу…

— Сумрак, — позвала его сестра снизу. — Тут что-то есть…

Её голос стих, но его частоты было достаточно, чтобы передать её дрожь.

— Что случилось? — он высунулся с краю Предела и поглядел вниз. Сильфида сидела у самого ствола, неотрывно глядя на что-то, лежащее на её ветке. Это был какой-то большой, тёмный лист, каких он никогда раньше не видел. Он явно не относился к секвойе.

Сумрак начал пристальнее разглядывать его, позволяя своему эхозрению скользить по его поверхности.

Лист был необычно толстым и обладал поверхностью, которая выглядела почти как… шерсть. У него внезапно пересохло во рту.

Хриплый голос Сильфиды донёсся до него, как будто издалека.

— Сумрак, ты же не думаешь, что это…

Это было более чем знакомо ему, однако это было так чудовищно неуместно здесь — одиноко лежащее на коре.

Это был левый парус рукокрыла, оторванный от его тела. Плечевая кость была вырвана из сустава и слегка высовывалась за неровный край оторванной перепонки.

Он взглянул на Сильфиду, которая подползла поближе, чтобы разглядеть находку. Их глаза встретились, а потом он, дрожа, взлетел на Верхний Предел.

— Эол? — позвал он.

Рукокрыл не двигался. Сумрак подполз поближе. Биение его сердца замедлилось и глухо отдавалось в его ушах. С Эолом явно было что-то не так. Его тело выглядело непривычно тонким и иссохшим.

Сумрак остановился. Ему не нужно было идти дальше, чтобы увидеть, что Эол был мёртв, а оба его крыла оторваны.

Внезапно с ветвей над ними снова запели птицы; сотни их выкрикивали рефрен той злополучной песни на рассвете.

«Приходи и посмотри! Приходи и посмотри, как устроен этот мир!»

Визг и рычание раздавались в толпе рукокрылов, собравшихся вокруг тела молодого зверька. Эола спустили вниз, в гнездо, где жила его семья, и теперь утренний воздух наполнила почти удушающая вонь страха и гнева. Сумрак почувствовал, что его сердце бьётся сильно, как никогда раньше. Его охватил общий гнев колонии, челюсти сжимались и раскрывались, а из горла вырвалось низкое рычание. Шерсть на его теле встала дыбом от шеи до хвоста.

Родители Эола приблизились к истерзанному телу вместе с Баратом, который приходился ему дедом. Изучив тело Эола и спокойно поговорив с его родителями и остальными старейшинами, отец Сумрака поднял голову и обратился к колонии; его сильный голос зазвучал над общим шумом.

— Раны были нанесены клювами птиц, — сказал Икарон. — В этом не может быть сомнений. Эол не был убит ради еды. Его паруса были оторваны преднамеренно. Это был акт убийства.

— Почему? — раздался полный боли крик, сначала из одного, а затем из множества горл.

— Но почему?

— Зачем им было это делать?

Сумрак почувствовал боль. Теперь ему открылась ужасающая правда о целях того зловещего птичьего хора на рассвете: он заглушал крики боли Эола.

Он внимательно посмотрел на своего отца: увидел, как он собирался что-то сказать, но затем не решился этого сделать. Нова поднялась на задних лапах, раскрывая паруса, чтобы привлечь внимание.

— Птицы хотели послать нам сообщение! — закричала она. — Они отняли у этого молодого зверя паруса, его способность двигаться в воздухе. Они говорят, что небеса принадлежат им, и только им.

Сумрак сделал вдох, но по-прежнему чувствовал себя так, словно его лёгкие были пусты.