Случай рабства — это лишь конкретный пример того, что «институционалисты» называют общей проблемой доиндустриального общества, — нескончаемой борьбы за распределение благ и ограничения выпуска в результате действий власти. Отметим, однако, что во многих (хотя и не во всех) доиндустриальных обществах рабы могли вернуть себе свободу, заплатив выкуп, или работали сами по себе и ежегодно выплачивали хозяевам фиксированный оброк. Так, несмотря на огромное количество рабов в римской Италии около 1 века н. э., оказавшихся там в результате римских завоеваний, к 200 году н. э. почти все эти рабы исчезли, хотя в Риме отсутствовали какие-либо движения за их освобождение.
В средневековой Англии, согласно «Книге Судного дня» 1086 года, большинство населения составляли рабы и крепостные, однако к 1500 году всех их освободили — хотя за это опять же никто не боролся.
Таким образом, общая идея институционалистов сводится к тому, что доиндустриальные элиты — как правило, это правящий военный класс — не проводили политику содействия техническому прогрессу, поскольку экономический рост лишил бы эти элиты дохода. Каким-то случайным образом в таких странах, как Англия, к 1800 году возникла такая социальная структура, при которой правительство стало представлять интересы большей части населения и было вынуждено заботиться о повышении экономической эффективности. Но почему это случилось лишь один раз в истории доиндустриального мира? Почему нам неизвестны другие общества, правители которых чувствовали бы себя достаточно защищенными для того, чтобы в полной мере пожинать выгоды технических достижений?
ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ КАПИТАЛ
Утверждение о том, что доиндустриальное общество застряло в «дурном» равновесии, может принимать и другие формы. Так, недавно внимание многих экономистов-теоретиков привлекла к себе гипотеза, согласно которой родители в мальтузианском мире были вынуждены иметь много детей, но при этом не могли дать им всем достаточное воспитание и образование. Одной из великих социальных перемен, произошедших в передовых индустриальных экономиках после промышленной революции, было снижение числа детей, в среднем рождающихся у одной женщины, — с пяти-шести до двух и даже меньше. Сторонники такой интерпретации, в число которых входят нобелевские лауреаты Гэри Беккер и Роберт Лукас, утверждают, что это явление, причина которого скрывалась в изменении экономических условий, сопровождалось резким увеличением времени и внимания, уделяемого каждому ребенку. Люди различаются от общества к обществу. Получая достаточно родительского внимания, они могут превратиться в намного более эффективных экономических акторов. Следовательно, непрерывный рост эффективности в современном мире был обеспечен путем создания людей улучшенной породы.
В главе 9 нами было показано, что знание грамоты и счета резко возросло накануне промышленной революции. В главе 10 мы видели, что современный экономический рост, скорее всего, основывается на увеличении запаса знаний благодаря инвестициям в создание новых производственных технологий. С точки зрения институционалистов, спрос на инновации возрос благодаря совершенствованию социальных институтов. Но, как гласит данная альтернативная интерпретация, изменение размеров семьи ведет к появлению более образованных экономических акторов, более способных к разработке новых технологий. Качество подготовки экономического агента зависит от времени, вкладываемого в него родителями, а оно в свою очередь зависит от размеров семьи. Различие между этими точками зрения изображено на рис. 11.5. Те, кто усматривает причину в институциональных изменениях, считают, что промышленную революцию подстегивал рост частного вознаграждения для новаторов, в то время как сторонники теории об инвестициях в человеческий капитал главную причину промышленной революции видят в возрастании числа инноваций при заданном частном вознаграждении. Таким образом, эта теория не требует, чтобы в ходе промышленной революции возрастала частная прибыль от инноваций.
РИС. 11.5. Интерпретация промышленной революции с точки зрения спроса и предложения
Что могло мотивировать родителей к тому, чтобы иметь меньше детей, но больше заботиться об их образовании? С точки зрения отдельной семьи она должна была получать некий сигнал в виде повышенного относительного дохода, обеспечиваемого образованием. Но с какой стати в мальтузианской экономике произошла бы такая перемена? Если образование для детей входит в число потребительских благ, приобретаемых родителями, то очевидной причиной для изменения в поведении должны были служить более высокие доходы, которые принесла с собой промышленная революция. Однако из этого следует, что богатые семьи начали бы сокращать размер семьи задолго до промышленной революции. А в главе 6 мы видели, что на самом деле в доиндустриальном мире эффективный размер семьи, зависящий от числа детей, доживших до момента смерти их отцов, был тем выше, чем богаче были родители, и это правило действовало даже для семей с очень высоким уровнем дохода.
Другая возможная причина снижения числа детей при повышении их образовательного уровня заключалась в повышении премии, которую рынок предлагал детям, получившим хорошее образование. Однако в данном случае мы не найдем абсолютно никаких признаков того, что по мере приближения к 1800 году рынок начал подавать родителям сигналы о необходимости вкладывать больше средств в обучение и воспитание детей. Например, на рис. 9.4 мы видим, что премия за навык, получаемая мастерами-строителями, по отношению к заработку их неквалифицированных подручных и строительных рабочих была максимальной незадолго до первой вспышки «черной смерти» в 1348 году, когда мастеру платили почти вдвое больше, чем рабочему. Если когда-либо и существовал стимул к приобретению навыков, то именно в ранних обществах. Впоследствии эта премия снизилась и в течение более 500 лет, приблизительно с 1370 по 1900 год, оставалась на более-менее стабильном уровне, а в XX веке упала еще сильнее. Таким образом, рынок предлагал наибольшее вознаграждение за квалификацию задолго до промышленной революции.
Сторонники теории о переходе от доиндустриального равновесия с низким уровнем человеческого капитала к современному обществу с высоким уровнем человеческого капитала впадают в крайнюю уклончивость, когда речь заходит о том, что могло служить причиной этого перехода. Например, Беккер, Мерфи и Тамура утверждают, что этот переход произошел благодаря «технологическим и прочим потрясениям… совершенствованию методов использования угля, развитию рельсового и океанского транспорта и ослаблению контроля над ценами и внешней торговлей»[266]. Однако все эти технологические потрясения сами по себе нуждаются в объяснении.
Наконец, еще одна эмпирическая загвоздка, подстерегающая теории человеческого капитала, заключается в том, что демографический переход в Европе и США произошел около 1890 года — через 120 лет после традиционной даты промышленной революции. Например, на рис. 11.6 изображен демографический переход в Англии и Швеции — двух странах с относительно хорошо задокументированной демографической историей. В обоих случаях сколько-нибудь значительное сокращение фертильности произошло уже ближе к концу XIX века — через 100 лет после момента, к которому традиционно относят начало промышленной революции. Тем самым мы получаем очень плохое соответствие по времени между элементами, играющими ключевую роль в данной интерпретации промышленной революции, — самой этой революцией, средним размером семьи и премией, выплачиваемой на рынке труда за квалификацию.
РИС. 11.6. Демографический переход в Европе
Более того, для Англии за период после 1580 года мы имеем такие приближенные показатели грамотности, как доля женихов, расписывавшихся под записями о бракосочетании, и доля свидетелей, подписавшихся под своими показаниями в суде. Эти показатели говорят о постепенном повышении предполагаемого уровня грамотности. Но, как мы видели на рис. 9.3, уровень грамотности — по крайней мере среди мужчин — очень мало изменялся за 1760–1860 годы, период, к которому традиционно относят промышленную революцию.
