Устинович рассмеялся.
— Значит, предложил третий вариант?
— Третий! — рассмеялся и Калинушкин.
— Так и поставили?
— Так и поставили.
— И сейчас небось стоит?
— А что ему сделается.
Теперь, отсмеявшись по старой привычке, оба были настроены говорить вполне откровенно. Языки развязались — друзьям нечего скрывать свои мысли.
— Ты все шутишь, глухой черт, — сказал Устинович, — а я бы на твоем месте давно взорвал этот Чалый Камень.
— Ты так думаешь? — с удивлением поглядел на гостя Калинушкин.
— Да. Надо считаться с реальными обстоятельствами.
Калинушкин несколько мгновений пытливо изучал Устиновича, тот тонко снимал кожуру с яблока.
— Не знал… — пробормотал Калинушкин. — Ну что ж. Если ты настаиваешь, я тотчас отдам приказ о взрыве.
— Я ни на чем не настаиваю, — быстро возразил Устинович. — Комиссия разберется. А то сам скажешь: приехали бездельники, даже зарплату получать стыдно, столько людей от работы оторвали… А мы обсудим, посоветуемся, запросим. Да, и запросим. И результат не замедлит сказаться.
— Понимаю, понимаю, — приговаривал Калинушкин. — Посоветуемся, запросим… Значит, я должен был взорвать Чалый Камень?
— Конечно, — по-дружески откровенно настаивал Устинович. — И дело с концом. А потом, уже между прочим, снял бы трубочку и позвонил…
— Кому?
— Прокурору.
— Ну, это уж слишком.
— Нет, почему же? Иногда полезно разобраться. Люди становятся сговорчивее, когда сообразят наконец, что вслед за экспертом могут пожаловать и следователь с прокурором и партийная комиссия.
— А что, может, и в самом деле снять трубочку?
— А почему бы нет? Пообломают рога этому Летягину, научат считаться с реально существующим соотношением сил. Не донкихотствовать.
Калинушкин с интересом поднял голову. Детская улыбка играла на его толстых губах.
— Не донкихотствовать. Нет, погоди, погоди, — он даже хлопнул себя по ляжкам. — Тут с вами животики надорвешь! Значит, не донкихотствовать?!
Устинович с недоумением наблюдал непонятный ему приступ веселости, овладевший Калинушкиным. Дядя Рика, пошатываясь от колыхавшего его смеха, шел к телефону.
— Прости, я на минутку — распоряжусь.
Не закрывая двери в свою комнату, он давал приказания в трубку селектора.
— Снарядите пораньше колонну вездеходов и тягачей. Не забудьте цепи Галля, придется работать на льду. Будем взрывать Чалый Камень. Только не мешкать — в горах зима. И поставить в известность Ивана Егорыча…
В открытой двери стоял Устинович, он слушал Калинушкина и понимал, что не только одурачен, но и унижен всем предыдущим забавным разговором.
— Как все глухие, ты говоришь слишком громко, мой друг… — с угрозой в голосе сказал Устинович.
— Я понял. Тебе было бы легче, если бы я не делил с тобой ответственности, взял бы все на себя. Как берет на себя Летягин. — Калинушкин сейчас не смеялся — нет, он говорил просто и внятно, как бы самому себе, формулируя школьную алгебраическую задачку. — И ты знаешь — ты прав! Ведь у меня техника, огромные полномочия. И меня подгоняют сроки. Все согласятся, что самый лучший вариант тот, что позволит быстрее укладывать шпалы. А что, к примеру, у Летягина? Красивые чертежи? Да еще одна малость… — Он прошел мимо Устиновича в комнату. — Беззаветная любовь к делу.
Устинович последовал за ним.
— Мне кажется, ты защищаешь Летягина? Анекдот…
— Идите к черту, — сказал Калинушкин, срывая шнурок и пряча в нагрудный карман с батарейкой. — Идите к черту!
— То есть… как понимать?
— Да так, попросту… Чтобы здесь работать, надо любить дело, как свою жизнь… К черту! Ваша задача выполнена — вы меня убедили.
Калинушкин распахнул дверь.
— Я… вас… убедил?
— Вы или… он, — хладнокровно произнес Калинушкин. — Все равно. Прошу!
46
Летягин шел лесной дорогой. С голых сучьев вспорхнула стайка скворцов, он проводил их любопытным взглядом. Потом вынул яблоко и с удовольствием надкусил его. Он шел все вверх и вверх, по камням…
Летягин знал, что Галочка утром уезжает. Но почему-то, не простившись с ней, он ушел в горы. Галя его искала, но не нашла. В ту последнюю ночь Галя и Дорджа долго ходили…
В глубокой выемке блестели рельсы. В ночной час железнодорожный путь был удивительно чист и ясен, как будто нет даже рельсов, а только их блеск. Хорошо идти по рельсам. Дорджа шел, балансируя, по одному рельсу, Галя — по другому.
Потом они пошли по шпалам.
— Ты прости, Галочка. Мне все-таки нужно знать. О чем вы разговаривали с Иваном Егорычем? — спрашивал Дорджа.
— Он говорил о том, что на склонах опасной зоны надо сажать молодой лес, — медленно вспоминала Галя, как будто не она говорила, а кто-то диктовал за нее помимо ее воли. — Он говорил: клены очень выносливы. Хороши кедры, жаль только — медленно растут. И очень практичны прямоствольные горные сосны. Он сказал: «Они будут как передовой отряд». Он сказал, что молодой дружный лес держит снег на сомкнутых ветвях. И не будет лавин! И еще он так сказал: «Вырубить лес труда не стоит, а вырастить лес дело долгое».
— И еще что сказал?
— «Жаль, жизни не хватает. Жизнь коротка, как горное лето», — вспоминая, медленно говорила Галочка. — А я в шутку сказал ему: «Да. И вот — снег на горах». И тронула его седые виски.
— А он?
— Ужасно рассвирепел.
— Он попросил тебя остаться?
— Что ты! Это я его просила. Я сказала ему, что у меня не хватит сил уехать от него.
— А он?
— А он стал меня передразнивать. И сказал, что у него хватит сил даже Чалый Камень взорвать.
— И взорвал…
Так они ходили всю ночь. Дорджа выспрашивал. Галя отвечала. Она говорила только о Летягине. Если спросить Дорджу, что еще она говорила, он сказал бы: не помню. Только помнил, как она говорила… Раньше прищуривалась на людей с усмешечкой — и от боязни обмануться, и от желания довериться. А тут ей позарез стало нужно понять человека. Зачем он такой? Почему он такой? Может ли она сама стать такой?
Наступил рассвет. Начался медленный снегопад.
— Вот и белые мухи, — сказал Дорджа.
Он осторожно сгреб с рельса горстку снега и, странно засмеявшись, точно вспомнив что-то давнее, слепил снежок и кинул в Галочку.
Улыбнувшись воспоминанию, Галя медленно слепила свой снежок.
Ленивый снег. Он тут же таял.
