Почему-то вспомнился шофер Володя… «Я кадровый». Вот в чем может быть гордость! Есть смысл в том, чтобы обходиться без излишней утонченности — и умственной и душевной — среди усталых людей, измученных дисциплиной, необходимостью, отсутствием выбора. Но есть ведь и правда в том, что эти люди, хотя с них никто не спрашивает, сами тянутся к душевной утонченности, берегут в себе запас самоуважения, гордости. И когда они узнают эти черты в других, это их волнует, они хотят этому верить, подражать. Володя величает Летягина: сподвижник! Изыскатели работают по воскресеньям, ничего хорошего, а ведь как замял разговор на эту тему Василий Васильевич, шуткой отделался — кони дохнут.

Постель была немножко сырая. Галя поцеловала подушку и уснула. Кирилл Кириллович неудобно сидел в кресле — мешковатый, с открытым ртом, упершись руками позади себя. Борясь с дремотой, он слушал голос Обуховой.

Видно, его растревожил приезд девчонки, напомнил о семье. Где-то близко, почти за окном, свисток паровоза вступил в мелодию старинного романса.

Рабочий паровозик, какой применяется на стройках, освещенный по-ночному, проворачивал рычаги и колеса в клубах пара.

Ухватившись за поручни, на ступеньках висели Летягин и Бимбиреков. Они были готовы спрыгнуть — паровоз проходил по поселку мимо конторы управления.

Из окна паровоза высунулся машинист Егорычев.

— Не горюйте, Иван Егорыч. Стихия — дура! — крикнул он.

— Сейчас под колеса брошусь! Тоже психолог… — отозвался Летягин.

— Мы эту дуру стихию обуздаем, — сказал Бимбиреков.

— Успеете до зимы?

— Нынче в горах услышали тебя. Свистишь. Ну, думаем, торопит нас Егорычев, — засмеялся Летягин.

— Будь здоров, Егорычев! — крикнул Бимбиреков.

И оба соскочили на ходу.

Инженеры подошли к щитовому домику, заглянули в открытое окно квартиры Калинушкина. Потом присели на скамейке у крыльца. Закурили. Где-то вдали тренькала балалайка.

— Сидя спит, — сказал Бимбиреков.

— Значит, устал.

— Нет, девчонке тахту уступил.

— Тут ей самое место.

— Практически безусловно… Ишь комфорт развел. Столичный стиль, — осудил Бимбиреков.

— Это политика, — объяснял Летягин, — и неглупая. Знаешь, у людей какие настроения: на чемоданах сидят. А он всем говорит — и рабочим и инженерам: мы сюда явились всерьез и надолго, не разбежимся.

— Злости в тебе не хватает! Что ты его одобряешь?

— А то, что цель свою он знает. Ему надо путь открыть в срок. И устал до дьявола. И очень, видать, одинок.

— Значит, хороший, по-твоему? Договорились.

— Ни хороший и ни плохой. Какой нужен. Иначе бы сюда не послали. И уши знаешь где попортил?

— Знаю! На войне, мост на Днепре восстанавливал. Шлюзовался в кессонах…

Да, тоже в срок… Ладно, идем ругаться.

Застегивая тужурку, непроспавшийся Калинушкин мрачно смотрел на инженеров, пришедших в дом за полночь.

— Прошу простить за позднее посещение, — сказал Летягин.

— В чем дело? — спросил Калинушкин.

— Ваш разговор на пароме — ни в какие ворота…

— Понимаю. Вам Спиридонов разболтал. Послушайте, Иван Егорович, надо уйти от испорченного косогора. И Устинович нам поможет.

Они говорили хоть и сердито, но вполголоса. Услышав фамилию отца, Галя повернула голову.

— Вы же знаете, чего от нас ждут, — говорил Калинушкин. — Нам, строителям, нужны километры готовой трассы, «кубики», миллионы кубометров вынутой породы, земляных работ, двести миллионов освоенной сметы…

— А вы уверены в своей безнаказанности, — заметил Летягин.

— Батарейка сработалась, не слышу.

— Слышите.

— Сроки! — повысил голос Калинушкин. — Спросите любого, что значит нам потерять лето в горах. Вот… — он показал на Галочку, — девчонку спросите!

— Я никогда ничего не теряю, — откликнулась она.

— Умница… — опешив, сказал Калинушкин. Он развернул чертеж на столе. — Это ваш вариант?

— Был когда-то мой, — Летягин грубо перечеркнул его карандашом. — Вы взорвете Чалый Камень, и он преградит путь схода лавин, — властно сказал Летягин.

— Нет, мы пойдем в обход и забудем про этот косогор.

— Зачем, спрашивается? — удивился Бимбиреков.

— Эх вы, друг-товарищ… Затем, чтобы правосудие тоже забыло про вас.

— Вы так не думаете, — сказал Летягин.

— Почему бы это?

— Потому что вы честный инженер и коммунист.

— Бросьте вы эту интер-тре-пацию! Вы тут двенадцать лет колышки расставляете по кустам, а мне правительство отпустило на все про все три года, так не мешайте мне! Кто из нас коммунист? Что вы тут косметику разводите! И помните: памятника вам тут все равно не поставят…

Все трое помолчали.

— Вы все сказали? — спросил Летягин. — Теперь послушайте. Вы человек масштабный, всесильный, у вас миллионные сметы и каждый день на счету. Отлично! А меня вы считаете трущобным чудаком-волосатиком, снежным человеком. И тем не менее идти в обход косогора я не позволю. Неужели вы думаете, я не знаю, что на счету каждый час, что уже снеговые тучи бродят над Джурой? Но я думаю еще и о долгих десятилетиях, когда мы-то с вами уйдем отсюда и подохнем под некролог в «Промышленной газете», а поездам, тысячам поездов кружить через два моста в обход — семь километров лишку, семь километров лишку, семь километров лишку…

Он овладел собой, улыбнулся и тихо сказал:

— Не будет этого. Ну, а поставят ли мне памятник, я как-то не задумывался… И прошу вас вертолет на завтра — погода отличная.

— Вертолет? Разумеется! Я сейчас позвоню… — с неожиданной любезностью подхватил Калинушкин.

Он проводил инженеров через служебный кабинет и остался у телефона.

— Аэродром… Аэродром! Летать можно? Куда? На кудыкину гору!

Галя вскочила и посмотрела в окно. Она увидела, как уходят в рассветный час по улице поселка Летягин и Бимбиреков. Потом повалилась на тахту. И когда вошел Калинушкин, притворилась спящей.

Полевым аэродромом называлось заречное поле, огороженное колючей проволокой и наполовину скошенное. Гуляли телята, свиньи. Вдали готовился к отлету маленький вертолет.

Грузовик с буровым оборудованием подъехал к вертолету. Дорджа и еще два техника выгрузили инструмент.

Летчик в шлеме, в гимнастерке с распахнутым воротом, без ремня, но в высоких унтах с отворотами, парень-богатырь, скашивал поле вблизи своего вертолета.

За ним по пятам следовал Летягин. Разговор шел откровенный.

— Погоди минутку, Иван Егорыч… Сейчас время такое — пора косить. — Летчик взмахнул косой и не донес до травы, зычно крикнул жене, гнавшей хворостиной теленка и свинью: — Эй! Машенька! Гони их к черту со взлетной дорожки!

Летягин отобрал косу у летчика.

— Дай-ка уж я… А ты насчет погоды справься.

Покачав головой, летчик ушел к домику штаба, а с другого края аэродрома к Летягину подошел Бимбиреков.

Летягин молча косил, а Бимбиреков так же безмолвно шел за ним следом. Наконец не выдержал:

— А может, Иван Егорович, на вертолете махнешь к прокурору? Отчитаешься, дашь свое освещение.

— Времени нет. Сейчас, знаешь, по всей России косьба идет. Да и нету у меня аргументов — сказать нечего…

— Дай-ка уж я… — уныло сказал Бимбиреков, отбирая косу у Ивана Егоровича.

В полевом домике летчик по телефону принимал сводку погоды с метеостанции: «…19 градусов. Тихо. Мгла…»

— Какая мгла: облако или дым? Откуда он взялся, дым? Может, лес горит? А вы бы этот дымок метлой разогнали!

Над горным хребтом летел вертолет.