В то утро, о котором пойдет речь, была минута, когда Калинушкин потерял самообладание, и Спиридонов, на беду оказавшийся в кабинете, вжался в угол, где-то за стеклянным ящиком с игрушечной моделью электровоза, под картой-схемой трассы, и только надеялся, что его обойдет стороной гнев разбушевавшегося человека.

— Прекратите работы! — кричал Калинушкин в трубку селектора. — Какой там шпунт!.. Работы прекращайте, вам ясно?.. Какие там тросы, к чертовой бабушке! Банк закрыл кредиты! — Он хрипел, кашлял и задыхался.

В пальто нараспашку, уже выбегая из кабинета, он успел бросить Спиридонову:

— Этот прохвост добился-таки… Через группу заказчика… Банк закрыл кредиты на просеку…

На крыльце к нему сунулись было прорабы и техники, но он не пожелал с ними разговаривать. Два всадника подъехали к конторе: Галя и Дорджа. Они увидели только спину дяди Рики: он входил в машину.

— А где отец? — крикнула Галя.

Из-за шума мотора Дорджа не услышал короткого разговора. И вот уже машина отъехала. Галя была смущена и пролепетала в свое оправдание:

— Отец не приехал. Наплела мне Прасковья Саввишна… И вообще какие-то неприятности…

Калинушкин взбежал по лестнице в зальцу районной конторы стройбанка. Все почтительно уступили дорогу, из окошек за ним следили счетные работники. Он распахнул дверь с надписью «Управляющий».

Управляющий поднялся навстречу. У стола, заложив ногу на ногу, сидел Летягин.

Калинушкин уселся прямо напротив Летягина и с ходу прочитал лежащее на столе заявление Летягина с резолюцией на уголке.

— Вы отдаете себе отчет в своих действиях? — деловито-спокойно спросил он Летягина. — Отозвать лесорубов и оплатить им по среднему заработку… И это в разгаре строительного сезона…

— Я — автор проекта, — так же спокойно ответил Летягин. — И я обязан опротестовать любое не согласованное со мной изменение проекта и, разумеется, вызвать экспертизу. Что и сделано.

— Но вы понимаете, что я уже погнал за реку колонну экскаваторов. Там легкие участки, и можно до распутицы гнать программу. А что, если ваш эксперт до белых мух не появится?

— Тогда, может, одного из нас уведут под конвоем, — невозмутимо ответил Летягин.

Управляющий поспешно покинул кабинет, притворив за собой дверь.

— Хочу быть откровенным, — сказал Калинушкин, — еще неделя — в горах выпадет снег. Он будет сыпать и сыпать. И похоронит ваши шурфы и колышки, погонит с Чалого Камня ваших рабочих… Чем вы ответите за ваше неслыханное упрямство?

Летягин молчал, с интересом рассматривая кончик хлыста.

— А если экспертиза вас подкует? Как вы себя почувствуете? — спросил Калинушкин.

— Непривычно: я ведь не лошадь.

Они помолчали.

— Вы смелый, — сказал Калинушкин.

— Бывает смелость на подлость, бывает — на правду. Вы что имеете в виду?

— Подлость вам никто не вменит. Всем известна ваша честность…

— Ну, это уж вы оставьте, пожалуйста, берите вы меня не со стороны честности, а со стороны пользы. Кстати, вы прекратили вырубку леса на косогорах? — повернул разговор Летягин.

Мгновенно оценив смысл сказанного, Калинушкин пытливо поглядел на Летягина.

— А я уже раздобыл штук двести саженцев для посадок, — простодушно сказал Иван Егорыч. — Устроим воскресник. Приезжайте! Первое дерево вы сами и посадите.

— Вы в своем уме, инженер Летягин? Лес вырастет через двадцать лет, а поезда надо защищать от лавин через год, через два.

— А мы защитим. Зимой запроектируем железобетонные надолбы, весной расставим на косогоре. А лес… лес пока пусть растет.

Не скрывая волнения, Калинушкин отошел к окну. В эту минуту он был прост, без обычного наигрыша и шутовства, и, как всегда в таких случаях, вызывал сочувствие.

За окном у крыльца был привязан Чубчик Летягина. Справа и слева от него, точно конвойные, сидели в седлах Дорджа и Галочка. Проезжая по улице, они узнали Чубчика и решили дождаться своего начальника.

Умное лицо Калинушкина высветилось доброй улыбкой.

— Послушайте, Иван Егорыч, куда вам со мной тягаться. Вы даже правил игры не знаете… Придет Устинович — вы куда-нибудь сплавьте эту Галочку от себя. Ну, хоть ко мне на просеку, — мягко уговаривал он Летягина, как малого ребенка.

— Простите, не понимаю. Вы сказали — сплавить? Так я вас понял: сплавить? — спросил Иван Егорыч.

— Неужели не понимаете, что эксперт, которого вы ждете, если поспешит на ваши снеговые кручи, то только ради Галочки?.. — доверительно объяснил Калинушкин. — Я, кажется, скаламбурил?.. Вчера Устинович звонил из Москвы, между прочим, интересовался дочерью. Думаю, ему кое о чем уже доложили.

Летягин молча пошел к двери, но внезапно остановился, вернулся к столу.

— Итак, вы хотите, чтобы я принял правила игры? Вы ведете трассу, как вам удобно, и заодно выручаете меня, как подследственного. Я закрываю глаза и подписываю нужные чертежи? — Голос его сорвался, он крикнул: — Рука руку моет и обе грязные!

— К чему так громко. Я же слышу.

Они вышли на крыльцо. Впереди Иван Егорыч. За ним Калинушкин.

Летягин с удивлением оглядел всадников.

— Это что же — конвой?

И улыбнулся горькому смыслу своей невольной шутки.

— Вам хорошо-о… шутки шутить. А мы ехали мимо — вашего Чубчика признали. Вот и ждем, — сказала Галя.

Не прощаясь с Калинушкиным, Летягин отвязал Чубчика. Втроем изыскатели отъехали от крыльца.

В харчевне играл баян и было дымно под низким сводом. За столами сидели геологи, заготовители, охотники, рабочие. Летягин и Галя выбрали стол у открытого окна — за окном была коновязь, до лошадей можно рукой дотянуться. Кто-то из шоферов все время нетерпеливо сигналил, вызывая засидевшихся в харчевне пассажиров.

Шумно было в харчевне. Рабочие обсуждали нехорошую новость, на баяниста махали руками, чтобы перестал играть, особенно выделялся злобный голос Афоньки и какого-то пьяного рабочего в спецовке.

— Топайте отсюда, пока не поздно. Заработков не будет, — приговаривал Афоня.

— Да перестань! Надоела твоя музыка! — крикнул баянисту рабочий в спецовке.

Дорджа, который брал стакан у буфетной стойки, услышал, как разговаривают за столами.

— Работы консервируют.

— Консервируют… Ему-то что. Он свой оклад получит.

Дорджа подошел к своим.

— Что такое? Вас очень ругают, — сказал он Летягину.

Иван Егорыч молча кивнул головой.

— Ага. Давайте за лошадей выпьем? Они выносливые… У вас в Монголии бывают лошадиные праздники? — Он налил в стакан Дордже. — А у нас когда-то бывали. Вот нынче день святых Фрола и Лавра. В старые времена в поле крестьянские работы кончались. За лошадей пили… Пей, Дорджа.

— Баярал-лы. Не хочется, — вдруг по-монгольски отказался Дорджа.

— Надо пить не когда хочется, а когда на столе стоит.

Душевное волнение Летягина как-то его молодило — он был озорной сегодня, на себя не похожий.

Галя понимала, что творится в душе Ивана Егорыча, следила за ним исподлобья. Она кормила свою лошадь хлебом, била по лбу Чубчика, который потянулся губами к цветам на подоконнике.

— Кто мог остановить работы? Зачем? — настойчиво допрашивал Дорджа.

— Трудный вопрос. Ты по-русски плохо знаешь, а то бы я тебе разъяснил.

— Вы попробуйте. Я выпил для ясности. Я пойму.

— Видишь ли, чтобы понять один поступок, иногда нужно брать в расчет целую жизнь.

Снова послышались голоса:

— Тоже еще старый инженер!

— Удумал штуку…

Летягин прислушался.

— Я, братцы, в других странах побывал, дурак там имеет узкое применение! — крикнул Афонька.

Злой смех покрыл его слова.

Галя посмотрела на Летягина.

Он молча слушал.

— Куды там! Общество там, может, и глупое, не спорю. Зато дурак безвреднее!

— Понимаешь, что я хочу сказать? Всю жизнь направляешь работы, — с видимым спокойствием заговорил Иван Егорыч. — В логах и оврагах, в трясинах, на кочках в болоте. Видишь, как люди вслед за тобой рубят просеку в лесу. Отсыпают земляное полотно. Борются с водой. Самое плохое — это когда стоят. Но ты видишь, как люди сами ищут дело, рвутся вперед. И ты живешь заодно с ними… Понимаешь?