— Ну-ну, погоди… Что я такого сказал… Очки затопчешь, дурень! — пыхтя и смеясь, говорил Бимбиреков.

Они одновременно нагнулись за очками.

А когда подняли головы — озлобление уже прошло, они почти улыбались.

— А чудно́ глядеть на нас со стороны, как думаешь? — сказал Бимбиреков, утирая пот. — Неудачники в любви сочувствия не вызывают. Как на этот счет у тебя на родине?

— Одинаково. Во всем мире одинаково.

— Мы с тобой олухи царя небесного.

— Что такое — о-лу-хи?

— Это мы с тобой, — с нежностью сказал Бимбиреков.

По горной тропе, по валунам бездорожья поднимался «газик»-вездеход. В машине двое — шофер и Калинушкин. Вот они увидели костры, молодежь на лужайке. Услышали баян.

Галя первая подбежала к машине. Заглянула — отца нет.

— Зачем приехали? — разочарованно спросила она Калинушкина.

— По тебе заскучал.

Подбежали остальные. Послышались голоса:

— Опоздали, Кирилл Кириллыч!

— Нет, он как раз вовремя — к пельменям!

— Вот, вас деревце ждет!..

— Не знали, доедем ли! Ну и дорога… — говорил Калинушкин.

— А как же наш грузовичок добрался? — спросил Костя.

— Вас человек двадцать небось толкали. А у меня один Кирилл Кириллович, — ответил шофер Калинушкина.

Все засмеялись, оглядывая забрызганную с ног до головы фигуру Калинушкина.

За столом и вокруг стола с мисками в руках и на коленях сидели комсомольцы. Вообще-то было не очень весело. Только Бимбиреков с гитарой пытался оживить народ. Он запевал и требовал хора, поддержки.

— Подлить еще вина? — спросила Прасковья Саввишна, подходя к Калинушкину с бутылью спирта в руках.

— Что же сама не выпила?

— День такой…

— Какой день? — И, смущенно взглянув на Летягина, вспомнил: — Ах, да. Юбилей!

— Слушайте дальше, — кричал Бимбиреков.

Летягин разглядывал стоящую перед ним на столе чугунную фигурку каслинского литья. Дон-Кихот со шпагой.

— Фальшивишь, Бимбиреков, — сказал Летягин.

— Слуху нет, — согласился инженер.

Сняв тонкую шпагу с петли на боку Дон-Кихота, Калинушкин машинально чистил ею свою потухшую трубку. Бимбиреков осторожно вынул из его рук чугунную фигурку, поставил перед собой.

— Ты «Дон-Кихота» читал? — спросил он Дорджу.

— На своем языке.

Бимбиреков разлил спирт по [утеряно].

— Предлагаю тост, — сказал [утеряно] нашу инженерную смену. За молодежь! [утеряно] Костя, за тебя, Дорджа, за тебя, Галина. [утеряно], — он повертел в руках статуэтку. — [утеряно] в поселковом ларьке подарок Ивану [утеряно] «Дон-Кихота». Из этого следует, что наш [утеряно] для вас, милая девушка, практически… рыцарь печального образа. И его шпагой можно ковырять погасшую трубку…

Растерявшись, Калинушкин отбросил от себя шпагу Дон-Кихота. Под общий смех Бимбиреков невозмутимо водворил ее на место — в петлю на боку фигурки.

— Вы, Бимбиреков, грамотный инженер, но насчет деликатности… — Калинушкин передразнил: — «Практически»… Галю я не судил бы строго, она в общем девка хорошая. — Он повернулся к Гале. — Хотя хорошая ты не потому, что хорошая, а потому, что не успела нажить плохое. Вы, молодые, теперь отлично знаете, что в жизни у нас плохо, но плохо знаете, что хорошо…

— Вы меня считаете глупой? — с горячностью спросила Галя. — Вы думаете, я хотела уязвить Ивана Егорыча? Пальцем в небо!.. — Она теперь говорила стоя. — Дон-Кихот, по-моему, это хорошо! Если однажды в жизни поступить, как совесть велит, что тут особенного. Если еще раз, дважды, трижды — куда ни шло… Но если всю жизнь, день за днем, год за годом… Вы поймите! — Она теперь говорила, обращаясь только к Летягину: — Вот вы похожи на старого служивого солдата — по виду, конечно, ну… не обижайтесь! Но вы единственный человек в моей жизни, кому я могу подарить вот это!.. — И вдруг, приглядевшись к Летягину, сказала упавшим голосом: — Он спит?..

Летягин действительно спал. Все смотрели на спящего.

— [утеряно]. Ну, просто я выпила, [утеряно] тускло сказала Галя.

Тряхнув [утеряно] Летягин открыл глаза. Калинушкин [утеряно], положил ему руки на плечи.

— [утеряно]? — дружески спросил он. — А у [утеряно] к вам.

Они отошли к одному из костров.

Калинушкин не спешил со своим делом, помалкивал, Летягин подбрасывал в костер валежник, поднял [утеряно] топор и, примерившись к его весу, начал [утеряно] поленья — рубить и подбрасывать в огонь. [утеряно] треск разгоревшегося костра заглушил отдаленные песни, гитару и смех.

— Ночью я вызывал Москву, — сказал Калинушкин. — На Устиновича нет надежды. Он опоздает. Он хочет опоздать, ясно? Он-то уж давно не альпинист… Дайте топор!

Летягин, задумавшись, послушно отдал топор.

И весь дальнейший разговор запомнился им и поразил их потом внешним спокойствием. Только иногда Летягин порывался взять обратно топор. Для Калинушкина это было рефлекторное движение, не имеющее прямого отношения к разговору; и Калинушкин приказывал: «Бросьте топор!» Так Калинушкин, тоже поглощенный своими мыслями, смирял порывы Летягина.

— Я к вам всего на несколько минут, — сказал Калинушкин, — поздравить… И вот задержался. Я всегда уважал вашу честность, но ведь моя правота выше… Дорога нужна нам в срок. Или совсем не нужна. Мы живем в такое время — как будто высоко в горах, где дорог каждый день…

— С этой моей лавиной все смешалось, уже не разберешь, — говорил свое Летягин.

— Она такая же ваша, эта лавина, как и моя, — внятно сказал Калинушкин.

— Вы это всегда знали?

— Полная неожиданность! Когда Спиридонов рассказал мне о вашей докладной записке… Этот вырубленный лес. Я там никогда и не бывал…

— Но вы хотели уйти от раздетых косогоров.

— Думаете, я боялся огласки? Расследований? Даю честное слово — нет.

— Так почему же вы куражились над Бимбирековым?

— Бросьте топор! Что я, дурак, что ли — заголяться перед пьяным… чижиком! — Он присел на пень и машинально начал рубить щепу. — Вчера я послал сводку: «Механизмы простаивают, сроки под угрозой срыва, срочно требуйте от Летягина чертежи». И так далее, на десяти страницах. Копию — в крайком. Как вы думаете, я поступил правильно?

Летягин что-то пробормотал, раскалывая полешки топором.

— Громче — не слышу, — сказал Калинушкин.

— Старая песенка…

— Да, я поступил правильно! Ведь я отвечаю за сроки. Я не могу не ссориться с вами.

— А я с вами, — сказал Летягин.

— Смотрю на вас и вспоминаю всю свою жизнь, — помолчав, сказал Калинушкин. — В лесу можно быть откровенным. Я свой жизненный путь уважаю. Много сил и здоровья положил на все эти дороги и мосты. Но сколько было сомнительных сговоров, уступок совести, всех этих вполне солидных компромиссов, если уж говорить правду, вы и нужны были бы мне всегда. Чтобы рядом.

— Вам нужен?!

— Оставьте топор! Да! И девчонке. И мне. Нужны всем. Как бывает в жизни нужен человек — тот единственный человек, суда которого над собой… боишься.

— Ну хватит! Отдайте приказ о взрыве, не дожидаясь эксперта.