....................................................................................
Итак, - решено, - я отправляюсь в санаторий. Шмуль Шмульевич, как и обещал, организовал путёвку в лучшую кавказскую детскую здравницу - ордена Дружбы народов санаторий имени товарища Хамидзе (одного из достойных продолжателей дела великого Ленина на Кавказе). В этом заведении лечатся исключительно отборные малыши - дети и внуки видных руководителей коммунистической партии и советского правительства. И я должен выехать туда на два месяца вместе с другими первосортными московскими чадами 1 сентября, поездом, в специально-зарезервированном правительственном вагоне.
Честно говоря, мне совсем не хотелось ехать в этот хвалёный санаторий, - тем более, так надолго. Грустно было оставлять маму и папу, мои игрушки, нашу большую и светлую комнату в двухкомнатной коммуналке, в зелёном юго-западном районе Москвы. Это и понятно, ведь я впервые уезжал из дома, а мне было всего-то восемь лет!
....................................................................................
Лечение в кавказской здравнице оказалось просто мучительным. Нас всех заставляли выпивать в день литра по полтора местных минеральных вод, набираемых в кружки и бутылки прямо из источников. Воды эти были омерзительно тёплыми, бьющими в нос пузырьками вонючего газа. Это был сероводород, и по запаху он напоминал отхожее место. Однако, медсёстры объясняли нам, что это химическое соединение очень полезно для наших хилых желудков. Всем нам делали многочисленные процедуры. Например, заставляли принимать ванны, заполненные той же благоухающей водой. После таких омовений меня долго не покидало ощущение того, что я выкупался в унитазе. Или клали на живот завёрнутые в марлю лепёшки жирной чёрной грязи. К лепёшкам подводили электроды и пускали ток, отчего пузо здорово покалывало и передёргивало, как на электрическом стуле. И ещё, много-много разных мерзостей вытворяли над нами санаторские медсёстры и врачи.
Всё остальное, однако, оказалось не так уж и плохо. Каждый день был насыщен до предела: утром - уроки в санаторский школе, после обеда - тихий час, потом - занятия спортом, а вечером, после ужина, давалось свободное время для игр или показывали кино. По выходным мы всегда ездили на экскурсии: в соседние города и в горы.
Горы, - не очень высокие, но - причудливых форм и романтических названий: Железная, Бештау, Развалка, Машук, - грозной, зелёно-бурой, каменистой стеной окружали наш санаторий. А если отъехать на раздолбанном санаторском автобусе километров десять по пыльной, извилистой дороге, - так тут уже и увидишь Большой кавказский хребет, застилающий весь горизонт. Здесь - настоящие высоченные, заснеженные горы, среди которых парит бело-розовый двугорбый красавец Эльбрус.
....................................................................................
Но самое главное - у меня быстро появилось несколько новых друзей. А самым лучшим из них стал Гоги.
На второй день после нашего приезда, заведующий санаторием - товарищ Хушвилли, - очень солидный мужчина кавказкой национальности, в огромной кепке и с аккуратно завитыми, напомаженными чёрными усами, с присущим ему остроумием сообщил, обращаясь к нам, выстроенным в линейку на плацу: "Товарыщы дэты, - нашэй здравныцэ выпала болшая чэсть. В этот заэзд к нам прыбыл лэчиытся правнук самогó покойного товарыща Хамыдзэ - уважаэмый Гоги! Вы всэ знаэтэ, что нашэ завэдэниэ носыт ымя вэрного лэнынца - Хамыдзэ-прадэда. Поэтому, попрошу вас нэ обыжать Хамыдзэ младшэго, а, напротив, - оказывать эму всячэскоэ почтэниэ".
Но Гоги было трудно обидеть! Этот мелкорослый грузинчик - второклашка, подстриженный под "амнистированного", - крючконосый и блеклоглазый, - обладал удивительным нахальством. Гогина наглость компенсировала его телесную немощь и придавала ему неотразимое обаяние. Если Гоги не нравился кто-то из санаторских мальчишек, то он грозно хмурил свои выгоревшие брови и командным голосом говорил: "Отвалы, - прыбью карнызом!" И все ребята боялись его.
Всем был хорош замечательный Гоги. Однако и у него тимелся один недостаток, - дело в том, что он был извращенцем. Гоги часто брал нагретую под настольной лампой светящуюся фосфорную фигурку орла или оленя (такие статуэтки тогда продавались во всех кавказских сувенирных магазинах), залезал с ней под одеяло с головой и начинал громко пукать. Примерно через четверть часа он вылезал оттуда - весь красный, всласть надышавшись газом, и счастливо заявлял, что "выдэл зэлоноэ сэвэрноэ сыяныэ".
Гоги и я жили в одной огромной палате ещё с пятью-шестью ребятами. Из них, под нашим руководством, сформировалась небольшая банда, быстро ставшая известной администрации санатория, благодаря чинимым ею безобразиям.
Самой любимой нашей проделкой была игра в приведения. Этой забаве обычно предшествовала "психологическая подготовка": вечером, после ужина, мы собирали вокруг себя нескольких "приличных", то есть - не принадлежащих к нашей банде, мальчиков и девочек, - и по очереди рассказывали им разные страшные истории - "пугальчики", - которых мы знали множество. У каждого из нас были свои любимые "пугальчики".
Я, например, обожал рассказ про гроб на колёсиках. Гроб этот со скрипом выезжал каждую ночь из пятна замазки, закрывающей дырку в стене спальни одного богатого особняка, вселяя ледяной ужас в душу престарелого буржуа, недавно купившего дом и использовавшего все мыслимые и немыслимые средства для того, что бы избавиться от незваного пришельца.
Гоги же предпочитал "пугальчик" про синие руки. Руки эти были отрезаны одним полоумным господином у своей умершей жены-пианистки и спрятаны на антресолях, в её рояле, в качестве сентиментального сувенира. С тех пор, каждый раз, в полночь, сей несчастный джентльмен просыпался в холодном поту от заполнявших весь дом гулких фортепьянных звуков, доносившихся с антресолей.
Я недолюбливал этот "пугальчик", потому что сам побаивался синих рук. Каждый раз, когда я слышал про них, я потом, ночью, долго не мог заснуть и от страха кутался с головой в одеяло.
Итак, проведя вечернюю "психологическую подготовку", мы дожидались, когда в санатории все заснут, вылезали из-под своих тёплых одеял, накидывали на себя белые простыни, содранные с наших кроватей, брали в руки уже упомянутые мной фосфорные статуэтки, и, страшно воя, шли пугать спящих детей. Предварительно долго пролежавшие под зажжённой настольной лампой статуэтки, излучали удивительный, ядовито-зелёный свет, а, свободно развивающиеся в коридорном сквозняке простыни, придавали нам изумительно-зловещий вид. Разбуженные нашим задорным воем, дети, вскакивали со своих кроватей и здорово пугались.
Несколько раз бдительные ночные сиделки ловили нас на месте преступления и жестоко наказывали, заставляя сидеть до утра и бодрствовать вместе с ними в пропахнувшей эфиром, холодной медицинской комнате на первом этаже. Ох, как намного лучше было бы вместо этого снова очутиться в тёплой постели!
....................................................................................
Как верно заметили ещё классики марксизма-ленизма, - жизнью нашей движет единство и борьба противоположностей. Так, у моего друга Гоги появился недруг - Аркаша Подпеньный, который, естественно, стал и моим врагом. Папа Аркаши работал директором много-орденоносного образцового украинского совхоза "Закрома Родины" и был очень уважаемым у себя в республике человеком. Восьмилетний же оболтус, Подпеньный-младший, являлся на редкость бестолковым, откормленным, притолстенным, пунцово-щёким жиртрестом.
Не знаю, почему, но Аркашино многотелье нам с Гоги явно не нравилось. Вдобавок Гоги утверждал, что Аркаша - жмот: напукает, бывало, под одеяло, сам нюхает, а другим - не даёт. Обвинение в жмотстве я лично считал недоказанным, так как Аркаша жил не в нашей палате, а в той, что находилась в самом дальнем углу коридора; и Гоги, следовательно, не мог знать - пукает ли он под одеялом или нет... Но это ничуть не умоляло моей антипатии к жиртресту!
