Да, не больше, принц.

Ведь пергамент делается из бараньих кож?

Да, принц, и из телячьих тоже.

Бараны и телята те, кто верят в прочность того, что пишется на пергаменте… Я хочу поговорить с этим олухом. Любезный, чья это могила?

Моя.

(Поет.)

Ну да, твоя, потому что ты теперь стоишь в ней.

Значит, она не ваша, потому что вы еще не в ней. А я хоть еще не умер, а в ней.

А ведь ты лжешь: могилы предназначены для мертвых, а не для живых людей.

Вранье-то живое – от меня к вам так и лезет.

Ты роешь ее для мужчины?

Нет, сударь, не для мужчины.

Для женщины?

Тоже нет.

Кого же здесь зароют?

Бывшую женщину, царство ей небесное!

Как этот прохвост любит точность! Надо говорить с ним точнее, – он нас загоняет двусмысленностями. Ей-богу, Горацио, я замечаю, что в течение последних трех лет свет так изощрился, что носок простолюдина наступает на пятку придворного и натирает на ней мозоли. – Ты давно в могильщиках?

С того самого памятного дня, как наш покойный король Гамлет победил Фортинбраса.

Давно это было?

А вы не знаете? Всякий дурак это знает. Случилось это в тот день, когда родился Гамлет-младший – тот, что теперь с ума сошел и отослан в Англию.

Так! А почему же его отослали в Англию?

Да потому, что он с ума сошел. Он там опять умным станет. А и не станет, так невелика беда.

Что так?

Там оно заметно не будет; там ведь все такие же полоумные, как и он.

Как же он с ума сошел?

Говорят, престранным манером.

Каким же это «престранным манером»?

Взял да и помешался.

На чем же он помешался?

Надо полагать, на датской земле. Так вот, значит, я могильщиком и подростком еще был, и стариком – тридцать лет.

А что, долго пролежит человек в земле, прежде чем сгниет?

Да если не сгниет заживо, – много теперь таких: едва в гроб положить можно, чтоб не развалились, – ну, тогда продержится лет восемь-девять. Кожевенник девять лет выдержит.

Почему же он дольше?

Потому, сударь, что его шкура так продубится от его занятий, что не пропустит в себя воды долгое время, – а вода самый злой враг для трупов. Вот ведь этот череп: лежит в земле двадцать три года.

Чей он?

Одного пребеспутного бездельника. Чей бы вы думали?

Не знаю.

Не тем он будь помянут: он мне раз вылил на голову целую бутылку рейнского. Этот череп, сударь, череп Йорика – королевского шута.

Этот?

Этот самый.

Дай мне его сюда. (Берет череп.) Увы, бедный Йорик! Это был малый беспредельного остроумия, с неистощимой фантазией. Тысячу раз он носил меня на своих плечах. А теперь как он отвратителен! Мне даже тошно делается. Вот тут были те губы, что я целовал так часто. Где теперь твои остроты, шутки, песни, порывы веселья, заставлявшие, бывало, весь стол заливаться смехом? Ничего не осталось, чтобы посмеяться над гримасой твоего черепа? Грустно! Теперь бы тебе появиться в уборной какой-нибудь дамы да сказать: накладывайте притирания на лицо хоть на целый дюйм, а в конце концов все-таки будете на меня похожи, – пусть она похохочет над этим. Горацио, скажи мне, пожалуйста, одно.

Что, ваше высочество?

Как ты думаешь, Александр таким же был в земле?

Точно таким же.

И от него пахло так же. Фу!

(Кидает череп в землю.)

Совершенно так же, принц!

До какого унизительного назначения мы можем дойти, Горацио. Наше воображение может проследить благородный прах Александра до того времени, когда им законопатят бочку.

Странная, больная мысль.

Однако это так: мы можем до нее дойти очень просто, прямым путем, ну хоть таким способом. Александр умер, Александр – погребен; Александр превратился в прах. Прах – это земля. Из земли добывается глина. Почему же этой глиною, в которую он превратился, не могли законопатить пивную бочку?

Но тише! Отойдем! Король идет…