Мне бы хотелось обвинить в моем страхе окружающих меня с детства людей, вложивших в мою душу опасения и боль, но все же во всем только моя вина. Ведь именно я не смогла сохранить свои чувства, сберечь их от осколков чужой злобы, облаченных в короткие резкие слова, защитить, принять. Именно я спрятала свою душу за крепкими внутренними стенами подсознания в страхе, вновь испытать боль. В конце концов, если ты не открываешь врата в свой эфемерный внутренний мир, никто не сможет войти туда и разрушить храм твоей души.
Однако находясь постоянно в затворничестве, ты постепенно начинаешь задыхаться. Так тщательно скрываемые чувства не имея возможности излиться во внешнюю действительность, собираются внутри души, закручиваясь в стремительный вихрь, что однажды может разорвать тебя. И с каждым прошедшим годом становится все тяжелее вновь глубоко и искренне переживать эмоции, ощущать живые чувства, искрящиеся в душе. Все они уходят в бесконечную бездну твоего внутреннего мира, в конечном итоге увлекая всю твою суть в гулкую пустоту.
Мне тяжело позволить трепещущим в душе чувствам выскользнуть и позволить им вновь вспыхнуть, озаряя мой взгляд тем особенным светом, что и делает людей чарующими и притягательными. Но только хотя бы сейчас, совсем ненадолго, лишь на эту одну ночь так хочется забыть все тревоги, перестать бояться и отдаться на волю собственных чувств, растворяясь в тепле прикосновений Жреца. Хочется замирать в волнительном ожидании, а не страхе, не беспокоиться о том, что произойдет утром, полностью раскрыться и хоть на краткое мгновение, но стать собой.
Выдохнув, я повернулась на другой бок, оказавшись совсем близко от лица юноши. Почувствовав мое движение, Ик-су открыл глаза, сонно улыбнувшись, хоть в глубине аметистового омута таились бледные огоньки беспокойства, словно он боится переступить какую-то невидимую, но крайне важную грань. Я не припоминаю, чтобы во дворце, где я практически выросла, на жреца и его послушников были бы возложены какие-то ограничения. Напротив, к ним относились с почтением, достойным высших правителей империи. И в обществе девушке я видела тех не раз, да и в домах терпимости они были гостями нередкими. Поэтому…
Кончиками пальцев я коснулась щеки юноши. Рука дрогнула, но я все же запустила пальцы в светлые волосы юноши, расплетая взъерошенную косичку и с удивлением отмечая, как приятны волнистые локоны, словно нити шелка скользящие по коже. Ик-су судорожно вдохнул и склонился к моему лицу; замерев на мгновение, он все же коснулся моих губ трепетным поцелуем, чуть дрожащим и робким. Губы у него сухие, но мягкие и очень теплые. Нерешительно коснувшись языком моего собственного, Ик-су сжал ткань моей туники, заменяющей сорочку и одолженной им самим в первую же ночь, и придвинулся ближе, нависая надо мной и проскальзывая кленом между обнаженных ног.
Мягко отстранившись, Ик-су провел ладонью по моей щеке.
– Прости, – прошептал он. – Я совершенно не умею держать себя в руках.
Улыбнувшись, я вновь хотела поцеловать его, но жрец приложил палец к моим губам и, на мгновение легко коснувшись губами кончика моего носа, приподнялся, садясь на кровати. Резкая перемена в его настроении смутила меня, но юноша сам объяснил ее. Устроившись удобнее, Ик-су облокотился спиной о стену и посмотрел на меня, словно обдумывая свои дальнейшие слова.
– Я жрец, Риса, – наконец глухо произнес он, – и мне богами запрещено быть в близости с женщиной. Прости, что так поступил, что не смог сдержать своих чувств. Ты по праву, – горько улыбнулся юноша, отведя взгляд, – можешь презирать меня.
Вновь откинувшись на подушки, я прикрыла глаза ладонью и усмехнулась.
– Не припомню, чтобы кого-то из жрецов смущали подобные запреты. И прости, но разве это не абсурдно, приносить в жертву собственные чувства и наслаждение в угоду уже давно прогнившим от старости устоям и законам, к чему бы то ни было вас, священников, обязывающих? Да-да, не мне судить, ведь свои чувства я тоже всегда приносила в жертву. Но не богам, а страху. Однако, – я села, встретившись с юношей взглядом, – важно не то, под чьими ногами мы хороним наши чувства и желания, а сама эта жертва, которая не имеет на самом деле никакого значения. И разве… Разве существуют боги, которым было бы до этого мира какое-то дело?
– Я, – замялся Ик-су, но продолжил, – я умею слышать их голос.
– И запретили тебе любить они или все-таки люди?
– Риса, я…
– Никто никогда не узнает, что произошло в этом затерянном месте, Ик-су, – жестко прервала его я. – И твои боги свидетели, что я не принесу в твою жизнь хаос и страдания, не поверну дороги твоей судьбы и не стану причиной изменений в привычном для тебя укладе вещей. Совсем скоро я покину этот дом.
– Ты, – вздрогнув, прошептал жрец, – собираешься уехать?
– Я скоро, – улыбнулась, запрокинув голову и искоса наблюдая за Ик-су, – умру.
Юноша дернулся, как от удара, и, побледнев, вскинул на меня растерянный взгляд. Усмехнувшись, я отвернулась и взяла с полки возле кровати кружку с водой и сделала несколько глотков. Когда же я вернула ее на место, Ик-су придвинулся и, взяв меня за плечи, повернул лицом к себе, вынуждая посмотреть ему в глаза. Не стоило мне ему об этом говорить, но само собой как-то получилось, так что теперь ничего уже не поделаешь. Фыркнув, я невольно скрестила руки на груди.
– Почему, Риса? – глухо спросил юноша.
– Я заболела около года назад, – устало выдохнув, произнесла я. – Словно яд, гниющий многие годы, из мыслей и самой души проник в тело, отравляя его. Иногда я чувствую себя даже хорошо, а боль стала такой привычной и неотъемлемой частью жизни, что зачастую я уже не замечаю ее. Но все же с каждым месяцем мне становится хуже. Да и я… попросту никогда не пыталась это изменить. В моей жизни нет смысла, а подавленные страхом чувства давно заледенели в глубинах души, не позволяя хотя бы просто-напросто ощутить всю глубину и яркость жизни, чудо каждого протекающего мгновения. Но все же, мне хотелось бы ощутить, каково это… быть живой. Пусть ненадолго, но почувствовать тепло чужой души. Без страха.
– Риса, это неправильно. Я не хочу стать просто кем-то, кто…
– Ты же понимаешь, что это не так, Ик-су! – поняв, к чему он клонит, возмутилась я. – Или ты и в самом деле считаешь, будто я так легко осталась бы в доме любого другого человека? Ты настолько низкого обо мне мнения или же совсем ни во что себя не ставишь, раз допускаешь мысль, что я могу просто использовать тебя? Ты особенный человек, – опустив взгляд, тихо произнесла я. – Возможно, ты сам этого не видишь, но ты удивительный, Ик-су. И очень хороший.
Закончить он мне не дал, с улыбкой склонившись и коснувшись губ поцелуем.
– Что бы ты ни говорила, я вылечу тебя. И помогу твоим чувствам раскрыться, чтобы ты вновь смогла ощутить переливы жизни. Ах да, Риса, и уж если ты видишь меня удивительным и очень хорошим человеком, тогда почему бы, – хитро улыбнулся Ик-су, очертя пальцем контур моих губ, – мне не стать смыслом твоей жизни?
Жрец бережно опрокинул меня на подушки, зарывшись лицом в мои волосы. Светлые кудри упали мне на лицо, и я чихнула, на что юноша только тихонько засмеялся, крепче сжимая мою ладонь. Устроившись рядом, Ик-су расслабленно потянулся и обнял меня, что-то негромко мурлыча себе под нос. От лекарства и нашего разговора голова у меня закружилась еще сильнее, и я с наслаждением прикрыла глаза, надеясь, что сегодня, ощущая теплые руки жреца, мне удастся спокойно уснуть и провести ночь без кошмаров. Однако мои надежды не оправдались, и едва мое сознание подернулось дремой, Ик-су вздрогнул и напряженно приподнялся, глядя на плотно закрытую дверь.
Проведя ладонью по лицу, я тоже посмотрела в ту сторону и нахмурилась, а прислушавшись, испуганно вздрогнула: с улицы доносились приглушенные голоса. Ик-су стремительно поднялся на ноги и крадучись направился к двери, как та распахнулась, а юноша от неожиданности споткнулся и неуклюже грохнулся на пол. Вошедший следом в дом парень, глянул на растянувшегося жреца и досадливо стукнул себя по лбу, отчего у меня закралось подозрение, что этот несколько женственный мальчишка и есть Юн. Парень тем временем, что-то ворча, тяжело вздохнул и помог Ик-су встать, а в помещение протиснулись еще шесть человек.
