Горшенин на то, что его бедой жену не накажешь, совсем не обиделся.

– Что дальше будет? – спросил он, повеселев.

– Как задумали, так и будет. Ананьин поедет в Псков. К Казимиру Литовскому сначала напишем, потом тоже надо будет съездить. Может, сама отправлюсь. К весне, я думаю, уготовимся. Тогда нужно будет, чтобы на Москву напали татары и удельные князья взбунтовались. Здесь поможет Каменная. Сколь зла она на меня и Марфу ни таи, а деваться ей некуда. В одной ладье плывем… Ладно, Ондрей Олфимович, пойду я почивать. День был длинный.

Супруги церемонно поклонились друг другу, разошлись по своим покоям. Ложа они не делили уже много лет.

…В опочивальне Ефимию ждала воспитанница – не столь давно приближенная, сладкая. Встретила в одной рубахе, с распущенными волосами красивого бронзового отлива. Помогла раздеться. Снимая с плеч камчатную сорочицу, поцеловала сзади в шею.

– Ох, устала я, заятко, – так устала, мочи нет, – пожаловалась боярыня. – Не для моих лет такая жизнь. А куда денешься? Есть ли на свете место, где можно жить вдали от суеты и мороки? В монастыре разве, но какая из меня монахиня?

Пухлый ротик воспитанницы приоткрылся в улыбке.

– Есть такое место. Ложись, боярыня. Расскажу тебе про него сказку, убаюкаю, – проворковала она, певуче выговаривая слова на литовский лад. – Слыхала ль ты про Остров Дев на Дунае-реке?

По февральской санной дороге, по бело-золотому руслу реки Москвы, новгородская великая боярыня Григориева катила в теплом, удобном возке почти без качки – как на перине. Возок изнутри был обит собольим мехом, в ногах лежал укутанный жарень – чугунный брус, который во время остановок накаливают на огне.

Зимой путешествовать сладко. Ни ухабов, ни грязи, ни комаров с мухами. И быстро. Если шибко не гнать, ночевать не в пути, а в селениях, за день проезжаешь поприщ сто. С поспешанием же выйдут и все полтораста.

Но Каменная не торопилась, она и так должна была делать частые остановки, чтобы не слишком отрываться от новгородского санного поезда, тащившегося сзади.

Вот и теперь, похоже, уехала дальше нужного.

– Выезжай на берег! – крикнула Настасья вознице через переднее окошко. – Справа холм с крестом – видишь? Туда подымись.

Вверх двинулись медленнее. Сильные лошади всхрапывали, зарывались в снег, но тащили исправно. Паробки, окружавшие возок, предпочли спешиться, вели своих коней в поводу. Прочие григориевские сани, где лежали припасы и подарки, остались ждать внизу.

Про длинную пологую горку, будто оплешивевшую – она была понизу лесиста, но с голой макушкой – Настасье говорили, что оттуда, если встать под черным крестом в славу Святого Егория, можно увидеть всю Москву. Низовская столица была совсем близко, за излучиной.

Захотелось размяться, вдохнуть морозца, да и надо было дождаться остальных новгородцев, чтобы въехать в город первой, а они все вроде как при ней свита.

Прежде, чем смотреть на Москву, Настасья оглянулась назад. Голова длинного поезда только-только выползала из-за высокого берега. Великий князь Иван Васильевич раз в три месяца выделил день на новгородские дела – вершить тяжбы, посредничать, принимать прошения. Сначала мало кто хотел ехать на московский суд, однако съездившие остались довольны. Несколько долгих споров были решены быстро и без оглядки на величие или худость рода. Для великого князя все новгородцы, хоть бояре, хоть черный люд, были одинаки. Поэтому на сей раз искателей справедливости и ходатаев набралось на сотню повозок. Ехали и главные вечевые служители, дьяк с подвойским, везли жалобу на наместника Борисова. Сам Борисов, верно, уже находился в Кремле. Было и ему на что пожаловаться.

Отношения между Верхом и Низом, между великим князем и великим городом, истоньшились и натянулись, словно готовая лопнуть струна. В Литву из Новгорода скакали тайные гонцы, в Псков – явные, стены и башни укреплялись, из бойниц торчали новые пушки, в амбарах на случай осады копился хлебный запас.

Григориева тоже ехала в Низ будто бы по хлебным делам: сговариваться с вотчинниками о дополнительных весенних засевах. На Господе решили, что это усыпит подозрительность Ивана Васильевича – не станет, мол, главная новгородская зерноторговица тратить деньги на мирное дело перед войной. На самом же деле Каменная должна была завернуть в Углич, а на обратном пути в Волок-Ламский, поговорить с князем Борисом Васильевичем и князем Андреем Васильевичем об их обидах на старшего брата.

Еще Настасья обещала наведаться на Татарское подворье, к Шаган-мурзе, посланнику хана Ахмата. Один воз, в нем три тысячи рублей серебром, предназначался ордынцам. Другой, поменьше, на полторы тысячи, должен был отправиться в Казань, к тамошнему царю.

Деньги были общие, собранные по боярам и купцам. Настасья уже придумала, как ими распорядиться – не татарам же в самом деле отдавать?

Решила, что отошлет серебро во фряжскую Генову, в банку Святого Георгия. К шестнадцати Настенькиным годам капитал, глядишь, утроится.

Десять дней назад Олена принесла девочку. Все боялись, не получится ли убогая, в покойного отца, но нет, родилась крепкая, крикастая. Настенькой ее пока звала только Григориева, невестка хотела назвать как-то по-своему, однако это ей кукиш. Уезжая, Каменная велела владыке Феофилу, чтобы запретил попам крестить дитятю до бабкиного возвращения. Пускай Олена пока выкормит младенца. Ничего нет лучше родного материнского молока. Когда Настасья вернется – не ранее конца весны, можно будет передать подросшую внучку кормилице. Олена же тогда станет ненадобна. Воспитывать дочку ей незачем, да и вообще больше ее не нужно. Хватит девочке бабушки, а мать помнить не к чему.

Про то, куда деть Олену, Настасья еще не решила, однако, зная невесткин нрав, понимала: добром та не отступится. Что ж, грехом больше, грехом меньше. Лишь бы маленькой Настеньке было хорошо, в ней надежда всего григориевского рода.

Пока думала о приятном, в сторону Москвы не смотрела. Медлила, собиралась с духом.

Наконец со вздохом встала под трехсаженным крестом, прикрыла рукой глаза от яркого солнца, стала испытующе разглядывать враждебный город. Прежде, бывая по торговым делам на Низу, Каменная всегда объезжала Москву стороной – чуралась.

Вроде город стоял и неплохо – в речном изгибе, на нескольких холмах, а был он какой-то скверный. Расползся по белой земле серым лишаем. Средь снежных пустырей темнели пятна построек. Свой кремль московские называют белокаменным, а он у них тоже серый. Дерюга, а не город.

Слуги переодевались в нарядное: доставали из седельных вьюков одинаковые скарлатные тегилеи, бобровые шапки. С возка стянули дорожный чехол – сафьяновая обивка засверкала позолоченными гвоздями.

– Четверо по сторонам, четверо сзади! – велела боярыня конникам. Вознице приказала: – Шапку поправь, гляди гордо – вперед и вверх. Ладно, поехали!

Спустились с холма лихо – пристроились как раз перед головой новгородского поезда. Пускай задние побесятся. А Москва пусть знает: великая новгородская жена Настасья Григориева едет.

Вблизи низовская столица оказалась еще гаже, чем издали. С Новгородом нечего и сравнивать.

Мостовой нет вовсе, возок прыгал с колдобины на ухаб. Навоз никто не убирает, смотреть погано. Всюду мусор, отбросы. Как же оно тут летом-то зловонит!

В посаде домишки сляпаны кое-как, заборы кривые, но и когда миновали земляной вал, въехали в сам город, краше не сделалось, только дома стояли потеснее.

Григориева смотрела через оконце чистого шведского стекла на москвичей – диву давалась.