Остановилась, поглядела вокруг. Подошла к мельне, достала ключ. Исчезла за дверью, которая – вот странно – не скрипнула, будто была хорошо смазана.
– Ну то-то, – сказал Изосим уже не шепотом, а вполголоса. – Значит, сложится. Я, честно скажу, за женку слегка… тре’ожился. – Последнее слово он произнес после запинки, проглотив одну букву. – А коли она здесь, то и старый кот скоро нагрянет.
– Ты что в голос-то? – шикнула на него боярыня. – Этот услышит!
– Не услышит. У людей, Настасья Юрьина, устроено так: если кто на что-то жадно глядит – ничё иное не зрит и не слышит. Он нынче только туда глядит. – Изосим показал на мельню. – Жди. Недолго уже.
Григориева тоже заговорила громче:
– Стало быть, ты велел записки подбросить всем троим: и Булавину, и жене его, и Филиппу, снохачу поганому?
Изосим кивнул.
– Гнездышко у них тут, Настасья Юрьина. Снаружи разор, а нанутри – рай.
Теперь Захар начинал кое-что понимать, но пока еще не всё.
Стало быть, жена какого-то Булавина здесь, на заброшенной мельне, тайно встречается с полюбовником, с неким «старым котом» Филиппом. Погоди-ка, уж не о Ярославе ли Булавине, неревском боярине, герое прошлой московской войны речь? Его отец Филипп Яковлевич – известный на весь город похабник. Боярыня его «поганым снохачом» обозвала – это он, значит, с собственной невесткой, при живом сыне, беса тешит?
Мысль, разогнавшись, быстро вычислила остальное.
Изосим подбросил всем троим записки. Жене, наверное, от любовника: приходи на мельню; старику – то ж самое, только от бабы; а еще обманутому мужу, который сейчас затаился в сарайчике.
Оно, конечно, затейно, но что мы-то тут делаем? Почему сама Настасья Каменная в кустах засела?
На это Захар ответа не придумал, и ему стало еще беспокойней. Не вышло бы кровавого лиха…
С поля донесся топот.
В рощу влетел всадник на хорошем коне. Грузно, но спешно прыгнул из седла.
Так и есть, Филипп Булавин. И правда похож на старого котищу: полуседая борода, словно шерсть на морде, круглые горящие глаза.
Наскоро привязал вороного, крикнул:
– Отворяй, душенька! Истомился я!
Захар покачал головой, дивясь бесстыдству. Это ж надо, с родным сыном так!
Дверь отворилась, словно сама собой – опять беззвучно, и боярин, протянув руки для объятья, шагнул внутрь.
– Беда будет, госпожа Настасья, – беспокойно сказал Захар. – Если в сарае Ярослав Булавин, он обоих убьет, он бешеный.
В прошлую войну Ярослав Филиппович, военачальствуя над небольшим конным отрядом, изрядно потрепал псковитян. Про него говорили, что в сече он впадает в неистовство, лезет в самую гущу, рубит не разбирая – бывает, что и своих, если кто подсунется.
– Того нам и надобно, Захар Климентьевич, – спокойно ответила Каменная. – Пускай убьет отца и жену, а двое свидетелей, ты с Изосимом, то увидят.
– З-зачем? – у Попенка задрожал голос.
– Чтоб Булавин у меня вот здесь был. – Боярыня подняла сжатый кулак – он был больше, чем у Захара.
Захар стиснул зубы, чтобы не клацали. Быстро заморгал, соображая.
В мельне распахнулось окно, оттуда донесся женский смех.
В следующее мгновение дощатая дверь сарая чуть не слетела с петель от бешеного удара. Наружу выскочил чернобородый статный молодец с перекошенным от ярости лицом. В руке он сжимал шестопер.
Захара кинуло из жаркого пота в ледяной. Сейчас свершится смертоубийство! Он покосился на Изосима – тот мигнул красивым глазом над маской:
– Рано трястись, Захар. Страшное еще не началось. На нас кинется – тогда и дрожи.
Господи, поледенел Попенок, а ведь правда! Не стал бы этот бешеный свидетелей убивать! Что ему терять-то?
Булавин вломился в мельню, пробив дверь ногой. Изнутри раздались крики: густой, свирепый; стариковский сердитый; женский визгливый.
Что-то загрохотало, обрушилось.
А потом сделалось тихо. Как на кладбище.
– Кажись, готово, – молвила Каменная, немного выждав. – Пойду-ка я с вами, детки. Какой бы он ни был осатаневший, на меня, чай, не кинется.
Раздвинула кусты и пошла вперед, постукивая посохом, – величественная и неторопливая, будто направлялась в церковь или на Господу, а не к месту убийства.
Попенка страх отпустил. При Настасье Юрьевне ничего неподобного случиться не могло.
В мельню он вбежал первым, опередив Изосима.
– Что за крики? – кричал. – Не стряслось ли худа?
Булавин стоял на коленях, зажав виски руками, и мерно раскачивался. Слева, ничком, окунув лицо в багровый подтек, лежал давешний старик. Баба сидела у стены, свесив голову набок. Мертвые глаза пялились в пространство, а крови не было. Шею он ей сломал, что ли?
– Тут злое дело, госпожа Настасья Юрьевна! – завопил Попенок, нарочно произнеся имя-отчество – боярыня еще не дошла до двери.
Убийца поднял мутные глаза, непонимающе уставился на Захара, сморгнул, увидев серебряную маску Изосима, но остановил взгляд на Григориевой.
– Настасья Юрьевна, ты?
Спрятал лицо в ладонях, замотал башкой – верно, подумал, не снится ли ему всё это: кровь, трупы, невесть откуда взявшаяся великая боярыня.
– Ярослав Филиппович? Что это тут? Еду со своими людьми по дороге, слышу крики, – медленно произнесла Каменная. – Постой, это никак жена твоя, Наталья? А седой кто?
Булавин встал, оказавшись выше Захара почти на голову, но вся ярость из боярина вышла. Он был словно пьяный или больной – шатался.
– Вот… Мой срам, мое горе… Два Иуды. Отец родной и жена-бесчестница. Обоих своей рукой порешил за прелюбное дело… Вяжите меня, православные. Ни о чем не жалею. И отпираться не стану!
– Ох, беда какая! – закручинилась Григориева. – Прелюбодейство – грех тяжкий, поделом им обоим, но что с тобой, бедным, будет?
От участливого слова детина всхлипнул, начал утирать слезы.
– Пускай… Моя жизнь кончена…
– За отцеубийство знаешь, что бывает? – так же сожалеюще продолжила боярыня.
– Пускай! – снова повторил Булавин.
– Тебе-то, может, и пускай, а про сынка ты подумал? Легко ли ему будет расти, зная, что мать у него была – лахудра, а батюшка – отцеубийца?
Богатырь заревел пуще прежнего, а Настасья подошла к нему, приобняла, погладила по волосам.
– Я бы на твоем месте, хоть я и баба, то же самое бы сделала. Не за прелюбодейство даже, а за лютое вероломство. Это ж какой надо змеей быть, чтобы мужу со свекром изменять? Это ж каким надо быть сатаной, чтоб родного сына так срамить? Нет, Ярославушко, не отдам я тебя на казнь. Не дозволю такому молодцу жестокой смертью, в позоре сгинуть!
Булавин икнул, уставился на нее – даже слезы высохли.
– А… а как же?
– Таких людей, как ты, на свете мало, – сказала ему Григориева, положив подбородок на рукоять посоха и глядя боярину прямо в мокрые глаза. – На вас земля держится. Законы не для вас писаны. В ком великая сила живет, тот может стать либо великим злодеем, либо великим свершителем. Тут всё от судьбы зависит. Куда она развернет.
– Я ныне злодей, хуже и не бывает, – опустил голову убийца.
– Судьба тебя ко мне развернула. И быть тебе, Ярослав Филиппович, не на плахе, а в Грановитой палате, на первом месте. Бог хочет, чтобы ты Новгороду вольность вернул, всех наших врагов одолел. Я день и ночь думаю, где бы сыскать богатыря в степенные посадники – и вот оно, озарение! Это меня Всевышний сей дорогой послал. Мне – тебя, тебе – меня!
Каменная широко перекрестилась, подняв очи к потолку, и Захар подивился – до того проникновенно она говорила.
– Меня… в степенные? – пролепетал Булавин. – Меня? А как же…
И повел рукой на кровь, на мертвые тела.
– Всё то Изосим устроит. Оставляю его с тобой, он научит. После, ночью, ко мне на двор приходи. Говорить будем. Про великое.
* * *
До места, где остались слуги с лошадьми, идти нужно было через всю немалую рощу, и Захар, конечно, редкой возможностью воспользовался – когда еще окажешься с боярыней наедине.