– Надеетесь на лучшее?

– Какая надежда? Пожизненное заключение – это минимум 25 лет. А потом раз в три года можно подавать на условно-досрочное освобождение (УДО). А я чахоточный, я и эти 25 лет не протяну.

Плаксин помолчал секунд двадцать – обычная пауза пожизненника. Потом начал про несправедливый приговор. Здесь считают так: если жалуется на несправедливость – значит, еще надеется.

– Смертную казнь нужно применять к людям, глубоко раскаявшимся. Потому что для них эта казнь будет облегчением, – сказал мудрую вещь Григорий Иоффе. За двенадцать лет он сумел сохранить здесь вполне гражданский вид: усы, живот – хоть сейчас фрак надевай.

– А вы раскаявшийся?

– В чем мне каяться? Я полицая убил. Убил, даже не раздумывая ни секунды. А почему я должен думать, когда он сжигал детей, когда он их расстреливал, когда он их подкидывал в воздух и убивал очередью из автомата? А осудили – потому что я еврей. Но я ярый противник казни. И пожизненного заключения тоже.

– А вот Радуева, которого недавно осудили на пожизненное, – как же его тогда наказывать?

– Зачем он нужен здесь, этот Радуев? Зачем нужен здесь этот негодяй?! Ко мне его не посадят – это могу сказать точно. А там, куда его посадят, его сделают педерастом. В этом я уверен. Сначала опустят, потом убьют. А могут и опустить до такого состояния, что сам сдохнет. Но к таким, как Радуев, смертную казнь применять нельзя. Он не раскаялся.

– Чем вы здесь занимаетесь?

– Я? Я еще стараюсь как-нибудь бороться с этой судебной властью, чтобы восстановить справедливость. Смиряться здесь нельзя, иначе всё – ты собачка Павлова. Покушать, пописать, покакать, поспать. Еще наукой немного занимаюсь. Немножко физикой, немножко математикой, немножко астрономией. Я сам физик, папа у меня физик, дед был физик, мать физик, сестра физик, дети ее физики, мои дети физики. Веду обыкновенные расчеты. Все, что угодно. Механические часы у вас есть? Посмотрите на часовую стрелку. Сколько измерений вы видите? Длина-ширина-высота – три?

А центр, откуда выходят стрелки, – это нулевой центр? Значит, каждый час имеет свое отражение. А если есть отражение, значит, это уже пятимерное измерение. А если проводить расчеты по пятимерному измерению, видоизменив некоторые математические догмы, как вы думаете, на какие технологии можно выйти? Ну вот, я этой проблемой и занимаюсь. Вот сейчас хочу написать письмо в Росавиакосмос.

– Мы его зовем Маппет-шоу, – сказал мне один из охранников, когда я вышел из камеры Иоффе. – К академику Иоффе он не имеет никакого отношения, но попробуй ему об этом скажи. И убил он никакого не полицая. Так, из корыстных соображений. Ну да Бог с ним. Фамилия, национальность и история про полицая – это единственное, что у него осталось для жизни.

Из одного корпуса в другой я прохожу над площадкой для прогулок. Именно над. По мосткам. Подо мной – контейнеры для гуляющих людей. Железные отсеки, каждый размером три метра на три метра, и по ним из угла в угол ходят люди. В том же составе, в каком сидят.

– Гуляем, гуляем, – кричит охранник, и осужденные начинают метаться по прогулочным камерам. Разговаривать, когда у тебя под ногами гуляют, сначала неудобно, но потом привыкаешь.

На лейтенанта Смирнова тут же обрушивается град вопросов:

– Василий Петрович, мне тут пришло письмо нерусское. С крестиком.

– Извини, это я не разумею. Но если с крестиком – наверное, от баптистов. Они сюда часто пишут, – говорит мне Смирнов. – С ними многие переписываются. Кто красиво писать умеет, тому посылки приходят. Иногда даже доллары в конвертах. В общем, прокладывают путь к душе через желудок.

– Василий Петрович, а мне тут тоже письмо пришло. Я полмиллиона выиграл. Как мне их получить? Осужденный протягивает рекламное послание. «Поздравляем, – написано в письме. – Вы выиграли 500 тысяч рублей. Чтобы их получить, нужно купить то-то и то-то».

– Обычная голимая замануха, – объясняет Смирнов. – У меня самого таких целая пачка. Хочешь покажу?

– Ну как же, вот тут даже портреты тех, кто уже получил деньги. Не может быть, чтобы замануха.

Смирнову еще минут десять приходится убеждать осужденного. По-моему, до конца ему это так и не удалось. Запросто может письмо написать в прокуратуру – мол, администрация не дает мне возможности получить выигрыш.

– Они как дети, – говорит Василий Петрович. – Скажи им, что небо стало зеленым, – и поверят. Потому что ты с воли, значит, тебе видней. К тому же они сели-то когда? Мир другим был.

Насчет Дашкина меня предупредили заранее, что он человек непредсказуемый. Если настроение хорошее, будет часами разговаривать, а если нет – может и напасть. Кажется, в этот день у Дашкина было хорошее настроение.

– Эх вы, братья мои стальные, – улыбался он, когда ему надевали через дверь наручники. И – сквозь смех: – Я без них как без рук.

Но даже через шутки и прибаутки я чувствовал какой-то ледяной холодок. После каждой фразы Дашкин аккуратно, по-волчьи приводил свои ровные зубы в исходное положение.

– Лично для себя я выступал и выступаю за смертную казнь. И поверьте, это не игра на публику: я выбираю смертную казнь. Я заслужил. Я не писал прошение о помиловании. Но только чтобы так: «Да – да, нет – нет». Вынесли приговор, пришли, расстреляли. А когда человека начинают годами морить, это уже другой человек, его нельзя расстреливать. Происходят очень серьезные внутренние изменения. Когда меня осудили, я был бандит из бандитов. Но уже через месяц в камере смертников я стал другим человеком.

Я спросил у Дашкина про Радуева и поразился, насколько быстро работает тюремная почта. Прошло каких-то 20 минут, а он уже знал содержание моего разговора с Иоффе.

– Тут один, извиняюсь за выражение, идиот, еврей, играл на публику. Даже по нашим понятиям он тут никто. Подонок. Так вот я скажу. Радуева здесь никто не тронет. Ни зэки, ни сотрудники – никто. Здесь, когда шла война с Чечней, многие с чеченцами были солидарны – и я, и многие охранники, и даже наш вор в законе. Потому что все мы прекрасно понимали, что это не просто уголовщина, а война за независимость. – Дашкин так завелся, что в его голосе я услышал радуевский акцент. – Чечня всю жизнь воевала с Россией, поэтому нельзя на него смотреть как на обычного уголовника. Если судили Радуева, то надо судить и Грачева, и Колесникова, и многих. Я говорю не как мусульманин, хотя я татарин по национальности, а как человек.

Князев убил жену и двоих детей. Было это так. Он вернулся после первого срока, хотел остаться с семьей в деревне, но у жены к тому времени уже был другой мужчина. Детей убил – чтобы не мучились в интернате. Сам Князев родился в Коми, в колонии, в двухлетнем возрасте был помещен в интернат, поэтому знает, что это такое.

– Я считаю, что осужденному к высшей мере наказания нужно дать право самому выбрать меру наказания – расстрел или пожизненное заключение. Я бы выбрал смертную казнь. Я писал прошение о смертной казни, еще на Горбачева. Но у меня его даже не взяли.

– Вы верующий человек?

– В 2000 году крестился. До этого атеистом был законченным. Потом кришнаизмом увлекался. Но бросил я эту затею. Слишком там заумно, зомбирование сплошное. Харе Кришна, харе Кришна… Я сам не пел, но про себя проговаривал. Да и по Библии у меня до сих пор вопросы есть. Например, почему Христос на Кресте воскликнул: «Боже, зачем Ты Меня оставил?!» У меня тоже бывают такие минуты отчаяния, но я человек, а Он Бог. Бывает, сижу и всех богов перебираю: «Господи Иисусе, Аллах акбар, харе Кришна, кто там еще? Если вы есть – вот он я! Сделайте что-нибудь! Хотя бы той же смерти прошу». Ничего не делают. Только сны вещие показывают. Я тут во сне уже и в раю, и в аду побывал. В аду – там много народу. И ни одного знакомого лица. Все в бесконечном подвале. И все под номерами. Сковородок там никаких нет, огня нет. В аду ты просто помещен навечно с такими же, как ты. И обречен жить с ними вечно. Черти – они только сторожат. А когда им жалуешься, они отвечают: «Ты так жил, ты этого хотел, вот на. Ешь и не наедайся, спи и не получай покоя». Если ты был убийцей, то вокруг тебя постоянная резня, только куски мяса отлетают. Но это не черти, а люди между собой дерутся. И попасть оттуда в рай невозможно. Будешь лазать по каким-то ходам, по трубам, весь в кровь будешь раздираться – и возвращаться откуда пришел. Но мне один раз приснилось, что до рая я добрался. Такой яркий свет там был, что чуть не ослеп. И город прозрачный. А по нему одни женщины гуляют красивые. Тысячи. Я подбегаю к ним, кричу, а они даже не оборачиваются. И я понимаю, что для них я невидим. И вдруг в раю поднимается страшный ветер, на всех нападает ужас, все бегут. Я понимаю, что это из-за меня, и тоже бегу, а за мной чье-то тяжелое дыхание – вот-вот настигнет. И я знаю, что должен успеть вбежать в какие-то ворота, иначе – хана. И кровь уже изо рта идет, я падаю, но все равно встаю и добегаю. Добежал. Захлопнул ворота. И опять в аду. Но открыть эти ворота уже не могу – боюсь.