Ровным счетом ничего таинственного. Родитель был в отъезде, соскучился. Сам сыну на глаза не показывается – то ли обещание такое дал, то ли от гордости, а может быть, не хочет терзать мальчика, привыкающего к новому отцу.
Казалось бы, ничего особенного, обычный человеческий поступок, но Бердичевский был озадачен. Как-то не ожидаешь обычных человеческих поступков от злодея, который нанимает убийц и проливает невинную кровь.
Или Долинин никакой не злодей?
Вроде бы не восемнадцать лет было прокурору, жизнь и служба могли бы научить, что не все злодеи так черны, как граф Чарнокуцкий, а все же Матвей Бенционович пришел в смущение – никак не предполагал, что в изверге, задумавшем погубить Пелагию, может быть что-то человеческое.
«Что ж, и гадюка любит своих гаденышей», – пробормотал статский советник, изгоняя неуместное сомнение.
Город окончательно пробудился. Улица наполнилась экипажами, по тротуарам деловито вышагивала непраздная утренняя толпа.
Дистанцию до объекта слежки пришлось сократить, иначе можно было и отстать.
Перед Мариинским дворцом именно это и произошло. Полицейский регулировщик махнул рукой, остановив движение, и черная карета укатила в сторону конного памятника Николаю Первому, а Бердичевский застрял на мосту. Он уж хотел броситься вдогонку бегом, но это привлекло бы внимание: приличный господин неюных лет несется по мостовой, придерживая шляпу.
Извозчик привстал на козлах, а потом и возсе влез с ногами на сиденье.
– Что, на Морскую повернул? – нетерпеливо спросил прокурор.
– Нет, прямо покатил, к Исаакию!
Опять не на службу, не в министерство!
Наконец движение восстановилось.
48-36 стегнул лошадь, ловко обошел фиакр, срезал нос четырехконной маршрутке и через минуту уже грохотал по Сенатской площади.
Вдруг натянул поводья, затпрукал.
– Ты что?!
Парень мотнул головой в сторону. Навстречу неспешно ехала знакомая черная карета. Занавеска на окошке отодвинута. Внутри никого.
Сошел! Но где?
Справа – площадь и памятник Петру. Впереди – Нева. Высадить седока на Английской набережной и вернуться обратно карета не успела бы.
Значит, Долинин вошел в одно из массивных присутствий, расположенных слева, между бульваром и набережной: или в Правительствующий Сенат, или в Святейший Синод. Скорее всего в Сенат, высший судебный орган империи. Что следователю делать в Синоде?
– Ваше благородие, куда теперь? – спросил извозчик.
– Жди вон там, – показал Бердичевский на решетку сквера.
К кому в Сенате отправился Долинин, едва вернувшись из служебной поездки? Человек, которого он навестил раньше, чем собственное начальство, наверняка является во всей этой зловещей конспирации ключевой фигурой.
Вот что нужно сделать! Подойти к дежурному чиновнику, что ведет запись посетителей, и сказать: «К вам должен пожаловать действительный статский советник Долинин из Министерства внутренних дел, Он забыл важные бумаги, я его подожду, чтобы передать». Чиновник скажет: «Его превосходительство уже прибыл, он у такого-то». А если сам не скажет, к кому отправился Долинин, так можно и спросить. Нахально, конечно, но зато сразу всё выяснится.
Или лучше обождать и продолжить слежку?
Из мучительных колебаний прокурора вывело чье-то деликатное покашливание.
Вздрогнув, Матвей Бенционович обернулся. Рядом стоял важного вида швейцар – в треугольной шляпе, мундире с галунами и белых чулках. Просто не швейцар, а фельдмаршал. Разглядывая здание Сената, Бердичевский и не заметил, как этот истукан к нему приблизился.
– Ваше высокородие, вас просят пожаловать, – сказал швейцарский фельдмаршал почтительно, но в то же время и строго, как умеют говорить только служители, состоящие при самом Олимпе власти.
Бердичевский опешил.
– Кто просит?
– Да уж просят, – произнес привратник так внушительно, что прокурор больше ни о чем спрашивать не стал.
– Барин, ждать? – крикнул 48-36.
– Жди.
Матвей Бенционович до такой степени настроился идти в Сенат, расположенный ближе к набережной, что не сразу сообразил, в чем дело, когда сопровождающий тактично тронул его за рукав.
– Сюда пожалуйте, – показал он на подъезд Святейшего Синода.
Дежурному регистратору, сидевшему у входа и лениво отгонявшему мух, швейцар важно обронил:
– К Константину Петровичу. Ожидают.
И с поклоном пригласил Бердичевского проследовать к лестнице.
К Константину Петровичу?
Ах... ах, тупица!
Матвей Бенционович остановился и пребольно хлопнул себя по лбу – в наказание за слепоту и непроницательность.
Привратник обернулся на звук.
– Мушку прихлопнули? Беда от них. Расплодились – страсть.
Сомысленники и единодушники
Провожатый сдал притихшего Матвея Бенционовича пожилому чиновнику, который ожидал на нижней ступеньке. Тот коротко поклонился, но представляться не стал. Жестом предложил следовать за ним.
В приемной великого человека, которого считали могущественнейшей персоной в империи – не столько даже по должности, сколько по духовному влиянию на государя, – ожидало десятка полтора посетителей: были здесь и генералы в парадных мундирах, и два архиерея при орденах, однако имелась публика и попроще – дама с красными, заплаканными глазами, взволнованный студент, молодой офицерик.
Чиновник подошел к секретарю и произнес те же магические слова:
– К Константину Петровичу. Ожидают.
Секретарь внимательно взглянул на Бердичевского, выпорхнул из-за стола и исчез за высокой белой дверью. Полминутки спустя снова появился.
– Просят пожаловать...
Не придумав, куда деть шляпу, Матвей Бенционович решительно положил ее на секретарский стол. Раз уж ему такой почет, что без очереди впускают, то пускай и шляпе окажут уважение.
Закусил нижнюю губу, пальцы правой руки непроизвольно сжались в кулак.
Вошел.
В дальнем конце необъятного кабинета, подле гигантских размеров стола сидели двое. Один лицом к Бердичевскому, и хоть Матвей Бенционович обер-прокурора раньше вживую не видел, сразу узнал по портретам аскетичное лицо, строго сдвинутые брови и несколько оттопыренные уши.
Второй, в расшитом золотом статском мундире, расположился в кресле и на вошедшего взглянул не сразу. Когда же обернулся, то не долее чем на мгновение. Потом вновь отворотил лицо к Победину.
Константин Петрович, известный своей старомодной петербургской учтивостью, поднялся со стула. Вблизи обер-прокурор оказался высоким и прямым, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, которые светились умом и силой. Глядя в эти удивительные глаза, Бердичевский вспомнил, что недоброжелатели называют обер-прокурора Великим Инквизитором. Око и неудивительно – похож.
Долинин (а в кресле сидел, разумеется, он) не встал – наоборот, демонстративно глядел в сторону, будто показывая, что не имеет к происходящему никакого отношения.
Мягким, звучным голосом Константин Петрович произнес:
– Удивлены, Матвей Бенционович? Вижу, что удивлены. А зря. Сергей Сергеевич – слишком дорогой для России человек, чтобы оставлять его без защиты и присмотра. Знаю, всё знаю. Мне докладывали. И о вчерашней слежке, и о сегодняшней. Вчера вас беспокоить не стали – нужно было выяснить, что вы за птица. А сегодня, когда выяснилось, задумал с вами поговорить. Начистоту, по душам. – Победин приязненно и даже сочувственно улыбнулся тонкими сухими губами. – Нам с Сергеем Сергеевичем понятна причина, побудившая вас заняться самопроизвольным расследованием. Человек вы умный, энергичный, храбрый – всё равно докопались бы, не сегодня, так завтра. Вот я и решил вызвать вас сам. Так сказать, для встречи с открытым забралом. Не к лицу мне прятаться-то. Вы, поди, господина Долинина каким-нибудь ужасным злодеем вообразили или заговорщиком?
Матвей Бенционович на это ничего не ответил, только опустил голову, но взгляд при этом опускать не стал – в общем, что называется, набычился.