Заморыш залопотал на еврейском жаргоне, замотал головой – вроде как оправдывался.

– Пойдем-ка со мной, дружок, – сказал ему Яков Михайлович, слегка сжал худенькое плечо и рывком поставил еврейчика на ноги.

– Я ничего, – пролепетал паренек по-русски. – Я ей только воды дал...

– Пойдем, пойдем, – мирно повторял мнимый литвак, ведя мальчишку за собой. – Вот сюда, в закуточек. Потолкуем ладком, и никто нам не помешает. О чем она тебя спрашивала, рыжая-то?

Жиденок посмотрел в спокойные глаза Якова Михайловича и, похоже, увидел в них нечто особенное, потому что судорожно сглотнул, и губы его задрожали.

Это было хорошо, что он такой понятливый. Для пущей экономии времени Яков Михайлович еще и ткнул ему пальцем под ключицу, где нервный узелок, а другой рукой своевременно припечатал пареньку рот, чтоб не вышло лишнего крика.

Крика и не было, одно мычание. Зрачки у мальчишки расширились – это от боли. Якову Михайловичу по роду деятельности неоднократно доводилось наблюдать это примечательное явление, а недавно прочитал в одном научном журнале: это такая физиологическая реакция, происходящая от острого раздражения зрительного нерва.

– Так о чем она тебя спрашивала? – повторил Яков Михайлович, подождав, чтоб зрачки немножко сузились.

Ладонь со рта убрал, но недалеко – на пару вершков. Палец, которым ткнул в болезненное место, тоже держал на виду, для наглядности.

– О русском пророке, – быстро сказал еврейчик. – Об Эммануиле... Есть тут такой.

Яков Михайлович улыбнулся, одобрительно похлопал паренька по лбу – тот от страха зажмурился.

– Правду говоришь, верю. А куда она отправилась, знаешь?

У самого сердце так и екнуло. Ну как не знает, тогда что?

– Не знаю, дяденька... – расстроил Якова Михайловича еврейчик, но, увидев, как помрачнело лицо страшного человека, скороговоркой прибавил. – Она про Изреэльскую долину говорила. Спрашивала, как туда попасть. И еще про Мегиддо.

«Дяденька» облегченно вздохнул.

– А больше ничего сказано не было?

– Н-ничего...

Похоже, мальчишка и в самом деле был выдоен досуха.

Яков Михайлович задумался.

– Дяденька, я, честное слово, все вам рассказал...

– Помолчи, дружок, не мешай. Я думаю, можно ли оставить тебя в живых, – пробормотал тот, почесывая висок.

И тут еврейчик возьми и выпали – торжественно так, с убеждением:

– Меня убивать никак нельзя, я еще должен спасти человечество!

Это и решило. Если он из спасителей человечества, то точно разболтает, понял Яков Михайлович. Знаем мы ихний еврейский телеграф.

Успокаивающе улыбнулся пареньку, одной рукой погладил его по шишковатому затылку, другой взялся за узкий подбородок и коротко, сильно дернул в сторону.

В цыплячьей грудке что-то пискнуло, и, когда Яков Михайлович убрал руки, заморыш бесшумно сполз по стене. Раздутая от учености голова склонилась на плечо, и спаситель человечества приложился к народу своему.

Глядя десятнику Киевского участка не в глаза, а на мокрые губы, собранные в гузку для лобызания, Матвей Бенционович брезгливо процедил:

– Поцелуй Иуды. Что, узнал, поджидок?

Вот пригодилось и полезное слово, позаимствованное у «есаула».

Савчук выпучил глаза, а Коля разобрал губы обратно, и нижняя отвисла вместе с челюстью.

Теперь главное было буря и натиск.

– Хороши у вас «апостолы»! – напустился Бердичевский на заводчика. – Я этого субчика в «Бристоле» видал! Жидовское гнездо, жид на жиде! А этот перед ними на карачках ползает. Они ему «ты» да «Колька», а он их по имени-отчеству! Когда я вижу, как русские люди сами свою гордость топчут, у меня в глазах темно делается!

«Есаул» кинулся заступаться за Колю:

– Да он нарочно! Это мы ему поручили! В «Бристоле» все важные жиды останавливаются. Николай – наши глаза и уши!

– Он за паршивый гривенник до земли гнется! – не желал ничего слышать разгневанный прокурор. – Может, это он тут у вас жидовские глаза и уши!

Гнев Матвея Бенционовича был великолепен. Изо рта летели брызги, а руки размахались столь яростно, что носильщик попятился, налетел на стул и грохнулся на пол.

Упавшего кинулись поднимать.

– Уверяю вас, господин Дичевский, вы ошиблись, это наш человек! – уговаривал Бердичевского «есаул». – Многократно проверен! Он и в секретных акциях участвовал.

В конце концов статский советник дал себя успокоить, но не сразу, не сразу.

И тут последовала контратака со стороны оскорбленного Коли. Звенящим от обиды голосом он закричал, тыча пальцем в Матвея Бенционовича:

– У них волос не такой был, а чернявый!

Прокурор презрительно бросил:

– Дурак! Про краску для волос слыхал?

– Ты, Колька, и вправду дурак, – пришел ему на помощь парикмахер. – Захаживай ко мне – я тебя враз в абрашку перекрашу.

– А зачем вы были перекрашены в еврея? – нахмурился Савчук.

Бердичевский сделал ему знак глазами – отойдемте-ка.

Зашептал «есаулу» на ухо:

– Завтра снова перекрашусь. У меня план. Хочу выдать себя за жида. Проникну в их круг, пощупаю, что они такое и с чем их кушать. Надеюсь получить от вас нужные сведения. Кто у них главный синедрионщик после отъезда Шефаревича?

– Вы с ума сошли! – всплеснул руками заводчик. – Да где вам с вашей внешностью за еврея сойти? Они чужого враз раскусят. И как ту девку – головой в омут...

– Двум смертям не бывать, а под лежачий камень – сами знаете, – со скромным мужеством, безо всякой рисовки сказал Бердичевский. – Давайте, Савчук, рассказывайте всё, что знаете.

«Инфернальная Зизи»

В пятницу с утра статский советник отправился на Большую Бердичевскую к начальнику губернского тюремного комитета, где навел кое-какие справки.

После обеда предпринял рейд номер два – но не в ешибот «Гоэль-Исраэль» (от которого, впрочем, осталось одно здание). Нашелся объект поинтересней.

Погода была отменная, почти летняя, и Матвей Бенционович решил пройтись, тем более что возникла потребность собраться с мыслями.

Как непохож был Житомир на любимый прокурором Заволжск!

Рай и ад, повторял Бердичевский, оглядываясь по сторонам. Здесь несомненный ад – невзирая на клейкие листочки, свежий ветерок и голубое небо. Наоборот, из-за природного благолепия мерзость города ранила взгляд еще больше. Сколь разительно отличался людской мир от Божьего!

Бог ниспослал житомирцам и упомянутое высокое небо, и пение птиц, и чудесный вид с Замковой горы на реку Тетерев.

Люди же от себя присовокупили к Божьему дару серые улочки с кривыми домами, загаженную навозом и плевками мостовую да еще собственные злые физиономии.

В Заволжске во всем ощущалась неброская прочность, добротность, здесь же главенствовали угрюмая нищета и какая-то рыхлость: того и гляди, домишки рассыплются в труху, и жители брызнут во все стороны, как ошпаренные тараканы. А еще чувствовалась особенная накаленность атмосферы, словно город был готов в любой момент вздыбиться и превратиться в место побоища.

Что за взгляды, что за лица, качал головой Бердичевский, тоскуя по заволжанам.

Житомирская толпа поражала своей пестротой. Помимо евреев, русских и украинцев в ней попадались и поляки, и немцы, и чехи, и раскольники, причем каждый одевался и держался по-своему, на инородцев смотрел свысока и мешаться с ними не желал.

Может, дело в разноплеменности? Нет, ответил себе Матвей Бенционович. В Заволжске тоже кого только нет – и татаре, и башкиры, и зытяки, и вотяки, и мордвины, и те же поляки. Одни придерживаются православия, другие старого обряда, третьи ислама, четвертые католицизма, пятые вовсе язычники. И ничего, уживаются, друг друга за глотки не хватают.

В голову Бердичевскому пришла неприятная антисемитская мысль, в самый раз для выкреста: а может, всё дело в евреях? Религия-то индивидуалистическая, каждый еврей существует наедине с Богом, то есть, считай, сам по себе. От этого евреи хороши, когда их мало. Если же их много или большинство, как в городе Житомире, то образуется слишком густая концентрация энергии, от этого атмосфера и искрит.