— Голова у него… четыре ноги… — начал он описывать коня. — Большой такой… а на спину ему садишься. Вот такой он конь, — глубокомысленно завершил описание табунщик.

Красноречие Шеммы не иссякло, пока он не вспомнил чуть ли не всех обитателей лоанского села. Табунщик скучал по дому, по привычной обстановке и любимому делу. Пантур задавал ему множество вопросов о быте и хозяйстве, ответы на которые казались Шемме очевидными, таких, как изготовление хлеба или использование мяса и шерсти животных. Хвалебное слово табунщика окорокам и колбасам было не менее прочувствованным, чем описание коня.

— А уттаки вас не беспокоят? — спросил Пантур, заметивший, что в многословных описаниях Шеммы нет и упоминания об уттаках.

— Чего им нас беспокоить? — изумился табунщик. — Они — вон где, а мы — вон где. Мы в селе и не видали никогда этих уттаков.

Теперь настала очередь Пантура удивляться.

— Разве ты не убегал от уттаков, когда свалился к нам? — спросил он.

— Было дело, — сразу опечалился Шемма. — Так село-то мое — вон где, а я — вон где! Я ведь уехал из села по просьбе колдуна.

Слово за слово Пантур вытянул из Шеммы подлинное представление о наземном населении Келады. Уттаки, оказывается, давным-давно не господствовали на острове, вытесненные на север пришельцами с моря. Помимо этого ученый понял, что в настоящее время наверху творится что-то неладное, сорвавшее деревенского парня с места на приключения и опасности.

Рассказы Шеммы изобиловали эмоциями и рассуждениями в той же мере, в какой страдали отсутствием ясности и последовательности, поэтому Пантур приложил немало усилий, чтобы воссоздать полную картину путешествия табунщика.

Получив представление о той или иной подробности жизни наверху, ученый заглядывал на полку, где лежала стопка бумаги собственного изготовления, брал лист, разводил водой подсохшие чернила, пододвигал поближе вазу с золотисто-светящимся плющевидным растением, присаживался за стол и аккуратно записывал услышанное.

Шемма скучал рядом — ходил по комнате, зевал, садился и вновь вставал, разглядывая через плечо Пантура ложащиеся на бумагу крючочки и закорючки. По его просьбе Пантур показал ему, как выглядят и как объединяются в числа монтарвские цифры. Табунщик на время позабыл скуку, представляя в уме, как могут выглядеть надписи «Третий кольцевой», «Шестой радиальный», а Пантур записывал и записывал, и на серую монтарвскую бумагу ложились незнакомые прежде слова — «Цитион», «Босхан», «Келанга»… «магия».

Слово «магия», постоянно встречавшееся в рассказах Шеммы, неизменно повергало лурского ученого в недоумение. Он вновь и вновь задавал вопросы о магии, но получал лишь невразумительные ответы, дополняемые жестикуляцией и пожиманием плечами. Наконец терпение Шеммы иссякло раньше терпения Пантура. Табунщик вытащил магические поделки, купленные на Оранжевом алтаре, и заявил:

— Вот! Это — магия.

Пантур, щурясь, рассматривал светлячок Саламандры, огниво и бусы.

— Без магии это просто камни и больше ничего, — сказал табунщик. — Внутрь камня кладут магию, — объяснил он в меру своего понимания. — Это делают на алтарях, а пользуются везде.

Пантур медленно кивнул.

— У вас в селе испортился такой алтарь? — начал понимать он.

— Он самый! — Шемма обрадовался, что его наконец поняли. — Наш алтарь вызывал дожди, а теперь не может. Вот мы и поехали… — И он вновь начал рассказывать уже известную Пантуру историю.

— А почему вы поехали именно сюда? — перебил ученый Шемму.

— На здешнем алтаре есть сильные маги, — ответил тот. — Вдруг они помогут!

— Разве и здесь есть алтарь? — спросил Пантур.

— Храм богини Мороб — это же и есть Оранжевый алтарь! — пояснил Шемма очевидный для себя факт.

Все встало на места в голове Пантура. По прежним рассказам Шеммы он счел здание над Оранжевым шаром храмом, который люди сверху неизвестно почему воздвигли в честь владычицы Мороб, правившей Луром около трехсот лет назад, а это здание оказалось алтарем, выполняющим магию.

— А этот Оранжевый алтарь не испортился? — спросил он Шемму.

— Кто его знает… — ответил табунщик. — Я так и не поговорил с ихним главным — уттаки помешали.

Пантур в задумчивости вертел палочку для письма.

— Тебе никто не говорил, почему испортился ваш алтарь?

— Это все главарь уттакский, Каморра, — убежденно сказал Шемма. — Равенор так считает, а он — маг, каких поищешь. И Тифен так считает.

— Каморра тоже уттак? — взглянул на него Пантур.

— Нет. Он — маг, из здешних. Конечно, не Равенор, но сильный маг.

Все так говорят.

В этот день Пантур больше не задавал табунщику вопросов. Он осмысливал факт существования неизвестной в Луре силы, широко используемой людьми сверху и называемой магией. Шемма давно спал, раскинувшись на жесткой лежанке и похрапывая во сне, а кошачьи глаза Пантура все глядели в потолок, не замечая знакомых гранитных узоров. Старый ученый думал, что хорошо бы побывать в храме Мороб, поговорить о таинственном явлении — магии — и узнать от сведущих людей, что это такое. Думал он и о тревожных событиях, разоривших храм, и о напасти с севера, грозящей жителям удивительных городов, описанных Шеммой.

Судьба табунщика, лоанского посланца, тревожила Пантура. Ведь лучшее, чего мог ожидать Шемма, — навсегда остаться в Луре, и даже на это нужно было уговорить владычицу и, еще хуже, ее советника. А где-то там, в Лоанской долине, такие же крестьяне, как Шемма, дожидались помощи от своего гонца.

Пантур сочувствовал Шемме — угораздило же этого парня свалиться в шахту! — но не знал, как ему помочь, не нарушив законов Лура.

Следующий день начался, как всегда, с мытья коридоров и завтрака, но вскоре Шемма заметил, что привычный распорядок дня монтарвов нарушился.

Казалось, никто не пошел работать — коридоры Лура и центральный зал общины заполнились гуляющими без дела монтарвами. Табунщик, привыкший к тому, что жизнь Лура текла так же размеренно, как вращалось водяное колесо на мельнице Денри, не замедлил узнать у Пантура, что произошло в городе.