— Трудная у тебя работа, майор… — говорю я сочувственным тоном.
— Конечно, трудная. На вокзале воровство, мошенничество, убийства. Каждый день бомжи, наркоманы, цыганки, пропавшие дети, а тут ещё покойники воскресают. Так что не хочу я разбираться, ты это он или… то есть… ну, короче… бери своё и иди. Так будет лучше. Для всех.
Я вдеваю шнурки в ботинки, затем ремень, беру со стола кошелёк, методично пересчитываю содержимое и говорю:
— Майор, у меня тут пятьсот долларов было.
— Где? — удивлённо перегибается через стол майор.
— В кошельке. А теперь их нет.
— Да ладно? — прищуривается он.
— Вот те и ладно. Скажи своим, чтобы бабки принесли, майор.
— Слушай, какие бабки, а? Ты же мёртвый, а мертвецам бабки ни к чему, усекаешь?
— Какой же я мёртвый, я же вот тут перед тобой сижу, живой. Неувязочка выходит, да, майор? Короче, бабки давай мои.
— Не-а. Никакой неувязочки. Вот тут в «МК» написано, слушай.
"Всю свою жизнь Антон посвятил борьбе за свободу слова. За построение в России гражданского общества. Я хочу привести здесь слова Антона, которые, как мне кажется, характеризуют ситуацию лучше всего: «Общество находится в плену у СМИ. Общество решает, где правда, а где ложь, только через призму медиа. Таким образом, наша цель в том, чтобы заставить телевидение, радио и прессу говорить правду».
Вот…
— И чего? — говорю я.
— И ничего. Я — это общество. Нахожусь в этом самом… как там… «в плену у СМИ». Они мне сказали, что Дроздиков убит. А поскольку я решаю, что правда, а что ложь, через призму этой самой медиа, то для меня единственный реальный Дроздиков — это мёртвый Дроздиков. Так что решай, чувак. Либо ты мертвец, непонятным образом оказавшийся в моём кабинете, либо ты не Дроздиков. А если ты не он, то…
— Все-все. Понимаю. Ловко ты манипулируешь. Тебе в политологи надо идти, пока не поздно, майор.
— Нет, спасибо, лучше уж вы к нам. Хотя нет. Тоже не надо. У нас и без вас жуликов своих хватает.
— Дело ясное, что дело тёмное, правды тут не добьёшься, — печально резюмирую я.
— А тебе что, привыкать, что ли? — закуривает майор.
— Да нет… Ладно, я пойду, что ли?
— Иди, иди с богом.
— Ну, спасибо за гостеприимство, так сказать. Дай бог, чтобы в последний раз.
— Ага. И тебе не кашлять.
Я уже готовлюсь закрыть за собой дверь, как майор окрикивает меня:
— Слышь, Антон.
— Да?
— Фиговая какая-то история у тебя получилась.
— В смысле здесь? В ментовке твоей?
— Нет, не здесь. Просто, по жизни. Ты аккуратней. А лучше совсем. — Майор делает движение кистью руки.
— Не понял, — говорю я.
— Я имею в виду, что уехать бы тебе надо… насовсем…
— Насовсем?
— Ага.
— Я подумаю…
— Ну, подумай, это я тебе откровенно говорю, без понтов. Ладно, бывай.
Я развернулся и взялся за ручку двери кабинета. Прямо на двери скотчем был довольно криво приклеен самодельный плакат: ощерившийся золотым ртом мужик с пластырем на щеке и Ходорковский, оба в зоновских телогрейках, обнимаются и чокаются пивными бутылками за колючей проволокой. Над их головами стоит круглая печать с изображением Клима Ворошилова, сидящего на коне и размахивающего шашкой, и надписью по кругу печати:
ПИВО КЛИМСКОЕ — ЗА ОБЩЕНЬЕ БЕЗ ПОНТОВ!
— Без понтов, говоришь? — обернулся я.
— Без понтов, без понтов, — засмеялся майор. Я дёрнул на себя дверь и вышел вон.
На улице я снова залез в кошелёк, обнаружил там смятую сторублёвую купюру и пошёл в павильон метро, где купил билет на одну поездку и телефонную карточку. Первым делом я пошёл к телефону-автомату и набрал номер Фонда.
— Фонд «Гражданское общество», добрый день.
— Добрый день, с Вербицким соедините, пожалуйста.
— Одну минуту, а кто его спрашивает?
— Дроздиков Антон.
На том конце провода повисает пауза, после которой девушка отвечает:
— Не смешно, — и вешает трубку.
Я набираю ещё раз.
— Фонд «Гражданское общество», добрый день.
— Добрый, это Антон Дроздиков, мне необходимо срочно переговорить с Вербицким.
— Молодой человек, прекратите хулиганить. У вас совесть есть? Имейте уважение хотя бы к памяти погибшего.
— Да я не погибал, это недоразумение. Я жив, бодр и весел!
— Если вы не прекратите хулиганить, я позвоню в службу безопасности.
И в трубке снова звучат короткие гудки.
Фонд
До офиса Вербицкого я добираюсь на метро. Выхожу и не спеша, выкурив на ходу сигарету, дворами дохожу до здания Фонда.
— Привет, — бросаю я, проходя мимо охранников. Обычно я даже не достаю пропуска, поскольку меня тут и так каждая собака в лицо знает.
— Одну секундочку, можно пропуск? — говорит мне один из охранников.
— Вы что, новенький? Меня вообще-то все в лицо знают в этом учреждении.
И тут я вижу, что все охранники как-то странно себя ведут. Они стоят совершенно белые, в полном недоумении, не зная, что предпринять. Этот охранник берёт в руки мой пропуск, снимает телефонную трубку и говорит в неё:
— Александр Петрович, у нас тут такая ситуация… в общем, необходимо ваше присутствие. Да. Срочно.
— Сейчас вам Петрович вклеит по первое число за то, что кого надо в лицо не узнаете, — пытаюсь шутить я, но самому мне не очень уютно. В воздухе витает какая-то скрытая угроза. Через пять минут приходит начальник охраны, Александр Петрович Алексеев.
— Привет, Петрович, — говорю я, — твои бойцы чего-то совсем заработались, своих не узнают.
— Антон? — Петрович меняется в лице. — Ты как сюда попал? То есть… я хотел сказать… ну…
— Понимаю, понимаю. Не каждый день видишь воскресшего пророка. Я живой, даже не раненый. Можешь меня потрогать. За рукав. Только не обнимайся, а то мало ли что про нас с тобой подумают, — шучу я.
— Пропустите, — бросает Петрович, — Антон, мы все думали… в общем, очень рад тебя снова видеть. Сказали же, что ты погиб и…
— Знаю, знаю. Не верь газетам, Петрович, врут они. Ну, давай веди меня к Вербицкому.
— Да, Антон, конечно. Давай только сначала позвоним ему из моего кабинета. Сам понимаешь, ситуация неординарная.
— У вас тут какая-то паранойя развилась за время моего отсутствия. Чего, на осадном положении, что ли?
— Нет, Антон, что ты. Но всё-таки…
Мы приходим в кабинет Алексеева, и он звонит по прямому телефону Вербицкому. Докладывает о моём появлении, слушает ответную реакцию, кивает, говорит «есть», кладёт трубку и знаком приглашает меня на выход. Мы некоторое время идём молча, затем я отмечаю, что мы движемся к пожарной лестнице, всегда закрытой, что вызывает моё недоумение.
— Ну что, «добро» получил? — спрашиваю я.
— Ага.
— А куда мы идём в таком случае?
— По пожарной лестнице пойдём. Там на шестом этаже с неё есть вход в кабинет Вербицкого. Отдельный. Для экстренных случаев.
— А сейчас у нас что? Экстренный случай, тот самый?
— Антон, ты пойми, шеф просто не хочет людей будоражить. Тут все дни все в цветах, газеты, радио, телевизор, Интернет — везде плач и стон по убитому гражданскому заступнику. А тут ты воскресаешь. Не стоит людей нервировать. И слухи ненужные рождать. Вот как всё выяснится, так и объявим, а пока…
— Так чего выяснять-то? Я вот он — жив и здоров. Или тебе и всем на этот случай какая-то отдельная инструкция нужна? Справка от Ангела, стоящего у входа в Чистилище, что не принимал меня? Или что отпустил обратно на землю, до срока?
— Антон, вечно ты со своими шутками. Ну не так я выразился. Я имел в виду, что сначала ты поговоришь с Вербицким, а потом вы вместе выступите перед всем народом, сообщите, что ты жив, и всё прочее.
— Ну вы даёте…
Мы вышли на этаж с чёрного хода, быстро миновали коридор, пустую приёмную (вероятно, секретаршу Вербицкий срочно попросил удалиться) и зашли в кабинет:
— Антон, как я рад тебя видеть, ты не представляешь! — Вербицкий встал из-за стола, чего раньше за ним не водилось, и, подойдя ко мне, обнял.
