Он вынул из стола складной нож, раскрыл и лезвием поддел пробку.
Она поддалась.
Из банки пахнуло чем-то непонятным. Капитан вытряхнул сердце на ладонь. Оно было тёплым и влажным. На его упругой лиловой поверхности, пронизанной розовыми и синими сосудами, был вытатуирован аккуратный якорь.
Ночное заседание
Совещание инженеров в управленье застал рассвет. Гаснут лампы, и сумрак серый входит медленно в кабинет.
– Я смотрю в знакомые лица, – улыбясь, прошептал председатель горисполкома на ухо секретарю обкома, – удивительно, Петрович, как могли за одним столом уместиться столько строек моей земли!
Секретарь обкома ответно улыбнулся.
– Волхов, первенец гидростанций, открывавший пути весне, – продолжал председатель горисполкома, – молодым навсегда остался и творец – старичок в пенсне.
– Этим взглядом, прямым и пылким, смог он будущее постичь, – ответил вполголоса секретарь, – эту руку в узлах и жилках пожимал Владимир Ильич.
– А вон сидят над проектом трое. Это ими возведены Чиркизстрой и два Днепростроя…
– До войны и после войны?
– Ага. Вон питомцы гвардейской славы – по осанке ты их узнай. Наводившие переправы через Вислу, Одер, Дунай.
Секретарь обкома посмотрел, вздохнул:
– Крутоплечи, тверды, что камень. На подошвах сапог – земля. С отложными воротничками перешитые кителя…
– А рядом с ними – геолог упрямый, несговорчивый человек.
– Я знаю, краткой сталинской телеграммой окрылённый на весь свой век.
– Собрались сюда эти люди – значит, в срок иль быстрей, чем в срок, город встанет, плотина будет, море вспенится, хлынет ток…
Инженеры великой стройки сквозь табачный сухой туман видят в окнах, как на востоке поднял солнце портальный кран.
Снизу крановщику махал рваной рукавицей монтажник:
– Вира, вира помалу…
Солнце выбралось из портовых построек и повисло, раскачиваясь на стальном тросе.
– Вируй, вируй… – слышалось снизу.
Крановщик торопливо закуривал, отпустив рычаги.
– Вируй, пизда глухая! Чего стал!
Крановщик швырнул спичку за окошко, взялся за рычаги.
Солнце стало медленно подниматься.
Тепло
Лейтенант снял рукавицы, вынул из планшета потёртую тетрадь с лохматыми краями и, раскрыв её, записал огрызком карандаша:
«28.1.42. Погода не сыра и не простудна. Она как жизнь вошла и в кровь и в плоть. Стоял такой мороз, что было трудно штыком буханку хлеба расколоть. Кто был на фронте, тот видал не раз, как следом за трассирующим блеском в знобящей мгле, над мрачным перелеском летел щегол, от счастья пучеглаз. Что нужно птице, пуле вслед летящей? Тепла на миг? Ей нужен прочный кров».
Лейтенант задумался, смахнул со страницы налетевший снег и приписал:
«А мне довольно пары тёплых слов, чтобы согреться в стуже леденящей».
Он захлопнул хрустнувшую тетрадь, убрал в припорошённый планшет. Руки успели замёрзнуть и слушались плохо.
Лейтенант спрятал карандаш в карман, подул на окоченевшие пальцы и сунул правую руку за отворот полушубка. Он долго искал что-то у себя за пазухой, нагибаясь, склоняя голову и морщась. Потом вытащил руку, поднёс к лицу и медленно разжал пальцы.
На загрубевшей, грязной ладони лежали два красных слова: ЛЕНИН и СТАЛИН.
ЛЕНИН было написано тонкой прописью, СТАЛИН лепилось из крепких, в меру широких букв.
От слов шёл пар.
Лейтенант осторожно стряхнул ЛЕНИН на левую ладонь, сложил руки горстью и ещё ближе поднёс к обмороженному лицу.
Снег – мелкий и частый – продолжал идти.
Над головой лейтенанта пролетел шальной снаряд и сухо разорвался за окопами.
Осень
– Кончен с августом расчёт, товарищ комдив, – отрапортовал капитан.
Генерал кивнул, захлопнул планшет и болезненно сощурился на моросящее небо:
– Да… дожди не ждут указок.
Двинулись вдоль отдыхающих солдат. Завидя комдива, они вставали, вытягиваясь, отдавали честь.
– Посмотрите, товарищ комдив, – серая вода течёт струйками с зелёных касок.
Генерал качнул головой.
Спустились в окоп, подошли к блиндажу.
Из двери выскочил молодой сержант, вытянувшись, собрался было рапортовать, но генерал устало махнул:
– Вольно. От дождя звенит в ушах.
– А мы его не замечаем, товарищ комдив, – осмелев, улыбнулся солдат и, подтянувшись, добавил: – Разрешите доложить! Осень с нами в блиндажах греется горячим чаем!
– Осень?
– Так точно.
– В блиндаже?
– Так точно.
– Любопытно…
Генерал вошёл внутрь блиндажа, махнул вскочившим солдатам:
– Вольно. Отдыхайте.
Солдаты робко сели. Посреди широкой колоды чадила портяночным фитилём сплющенная гильза. Солдаты с дымящимися кружками в руках сидели вокруг колоды. Осень примостилась в углу. На ней было длинное грязное пальто, огромные, не по размеру сапоги и соломенная шляпка с облупившимися деревянными вишнями на полях. Возле серых губ она держала кружку.
– Давно в расположении дивизии?
– С августа, с конца, товарищ комдив, – шепнул сержант, – под Смоленском подобрали. Наверно, из окружения. Она, товарищ комдив, ничего не говорит почему-то.
– Тааак. Интересно. Вас как зовут? – повернулся он к Осени.
Осень молчала.
– Вы что – глухая?
Осень молчала.
– Документы есть? Имя? Фамилия? В каких войсках? Кем? Медсестрой? Радисткой? Зенитчицей?
Осень молчала, глядя на него большими грустными глазами.
Осень расстреляли на следующее утро.
Дождь перестал. Ночью подморозило.
Четверо смершевцев дали залп. Босая Осень повалилась на дно воронки, от соломенной шляпки отлетел кусок вишни.
Смершевцы забросали Осень валежником.
Через час пошёл первый снег.
Письмо
Нюра торопливо распечатала письмо и стала читать неровные, наползающие друг на дружку строчки: «Здравствуй, Нюра. Я всё думал и думал и наконец решил тебе написать. Может, ты посмеёшься надо мной – не знаю. Но я всё-таки решился. Нюра! Мы с тобою не дружили, не встречались по весне. Но всё равно глаза твои большие не дают покоя мне. Я думал, что позабуду, как-нибудь обойду их стороной. Но они везде и всюду всё стоят и стоят передо мной. Словно мне без их привета в жизни горек буквально каждый час. Словно мне дороги прямо нету на земле без этих глаз. Без твоих, Нюра, глаз. Может, ты сама не рада, но должна же ты понять. С этим, Нюра, что-то делать надо. Надо что-то предпринять. Очень прошу тебя ответить. Жду ответа. Виктор».
Она прочла письмо ещё раз, швырнула на стол, вскочила и закружилась по комнате:
– Любит! Любит! Любит!
Широкая юбка Нюры поднялась коричневым кругом, задела стоящее на столе зеркало.
Оно громко упало на пол, но не разбилось.
– Ну вот. Никуда не годится, – раскрасневшаяся Нюра подхватила зеркало, – развеселилась как дура. Нюра-дура…
Она снова села на стул и поднесла зеркало к лицу.
На неё глянула знакомая миловидная девушка с маленьким носом, тонкими бровями и полными губами.
Глаза твои большие не дают покоя мне», – проговорила Нюра и засмеялась, – что он в моих глазах нашёл? Глаза как глаза. Прохода не дают! Вот чудак…
Она приблизила зеркало к лицу и стала внимательно рассматривать свои глаза.
Те же веки. Те же ресницы. Те же ярко-красные пятиконечные звёзды, вписанные в зеленоватые круги зрачков.
– Чудак, – улыбнулась Нюра и провела рукой по пылающей щеке.
В правом глазу на бело-голубоватой поверхности белка изгибалась крохотная розовая жилка, наползая извилистым хвостиком на нижний луч звезды.
«Ещё вчера лопнула, – подумала Нина, – а всё от чтения. Читаю по ночам как дура. Так совсем глаза ввалятся. Нюра-дура…»
Университет на воде
На крейсере идёт политучёба. И в кубриках такая тишина, что слышат все, как пенные сугробы взбивает там, у берега волна. И крейсер мощный, как и вся эскадра, напоминает университет, готовящий талантливые кадры для будущих походов и побед. И каждый офицер, что накануне учил стрелять и край родной беречь, стоит сейчас, как лектор на трибуне, ведя о пятой пятилетке речь. Чтоб знали все, что защищают в море и почему нельзя смыкать ресниц на трудной вахте, в боевом дозоре, у запертых стальным замком границ!
