Сидящий на крыле стрелок-радист махнул рукой, перекусил измочаленную зубами травинку:
– Да и надписи огранивать им рано, Паш. Ведь каждый, небо видевший, читал, когда слова высокого чекана пропеллер их на небе высекал.
Бортмеханик сунул ветошь в карман, закрыл капот:
– И хоть рекорд достигнут ими не был, хотя мотор и сдал на полпути – остановись, взгляни прямее в небо и надпись ту как мужество прочти.
Стрелок-радист поднял голову и снова в который раз прочёл на розоватом июльском небосклоне:
ЖИТЬ СТАЛО ЛУЧШЕ, ТОВАРИЩИ,
ЖИТЬ СТАЛО ВЕСЕЛЕЕ!
И. Сталин
Бортмеханик вздохнул:
– Вот если б все с такою жаждой жили, чтоб на могилу им взамен плиты их инструмент разбитый положили и лишь потом поставили цветы.
В Ленинграде
Плывёт Нева, отсвечивая сталью. На пьедестале – Крузенштерн литой.
– Морскою околдованные далью, сюда пришли мы с давнею мечтой, – прошептал Сивакин, провожая глазами колонну курсантов.
Бобровский улыбнулся:
– Да… торпеды, мины, древние галеры…
– Курсантский строй в блистанье лычек, блях…
– С петровских дней куют здесь офицеров для службы на военных кораблях.
Шедший позади колонны лейтенант засмотрелся на стоящую возле киоска блондинку и неловко стукнулся головой о фонарный столб. В наступающей темноте сверкнула короткая искра, столб глухо загудел, а веснушчатый лоб лейтенанта отрывисто звякнул.
Блондинка отвернулась и, достав из сумочки зеркальце, осторожно провела рукой по тоненьким бровям.
Есть!
– Предписанье вручили, Маша, – лейтенант Кузнецов устало опустился на стул, расстегнул ворот кителя, – отбыть приказали…
Маша растерянно потёрла висок.
Лейтенант, морщась, потёр сжатую кителем грудь:
– Фу… заворочалось сердце, заныло в груди…
– Значит, снова отъезд, Федя? Беготня на вокзале?
– Да… А главное – опять неизвестность встаёт на пути…
Маша закрыла лицо руками.
Кузнецов обнял её за плечи:
– Успокойся, Маша. Я думаю, спорить не будем. Причинить неприятность тебе не хотел. Ну-ка слёзы утри… Мы военные люди. Ничего не попишешь. Таков наш удел…
Через два часа Кузнецов, скрипя начищенными сапогами, вошёл в полупустую квартиру.
Маша связывала вместе два объёмистых мешка. Завёрнутый в одеяло ребёнок пищал, лёжа на тумбочке.
– Маша, Светка кричит в одеяле.
– Увязал чемоданы?
– Ага… вещей – не бог весть…
Маша взяла ребёнка на руки, вздохнула:
– Стол, кровать за бесценок соседям отдали…
– Бог с ними, – лейтенант посмотрел на часы, кивнул, – а теперь умещаемся в краткое ЕСТЬ! Быстро, Маша!
Он достал из портфеля блестящий футляр ЕСТЬ! Вдвоём они быстро запихнули в него чемоданы, мешки, сетку с кастрюлями, резной сундучок, Светку, котёнка и влезли сами. Лейтенант запер ЕСТЬ! изнутри.
Через полчаса скорый поезд, гружённый глухо позвякивающими ЕСТЬ! мчал их в заснеженную Игарку.
Из вечерней
Среди заводов и лесов гудков и вьюги перекличка. От Киевского в ноль часов отходит электричка. Просторен, полупуст вагон. Застывшая немая сцена. Вплывает в пригородный сон, закончив труд, вторая смена. У заметённого окна, откинув с плеч платок пуховый, склонилась девушка одна над книжкою, давно не новой. Сосед возьми да подсмотри, что книга та – учебник школьный…
А ей, поди, уж двадцать три. И стало его сердцу больно:
– Так, значит, и тебе пришлось узнать военных лет печали?
Квадраты света мчались вкось. Вагон причалил, вновь отчалил. Людей сближает скорость, ночь, метель, мелькающие дачи.
Спросил он:
– Можно вам помочь решить по физике задачу?
– Нет, что вы, я решу сама, – она в ответ сказала просто.
И стала вдруг теплей зима, и люди словно выше ростом.
Поезд начал тормозить. Сосед приподнялся, вздохнул:
– Ну, что ж, до свидания. Желаю вам успеха в учёбе.
– Спасибо, – улыбнулась девушка. Голова её медленно тянулась к потолку. Поезд остановился.
Сосед сошёл на занесённую снегом платформу, сунул руки в карманы.
Несмотря на двадцатиградусный мороз, от лежащего вокруг снега шёл пар, с косой крыши над кассой текли проворные ручьи. Мимо прошёл человек, остановился позади кассы, расстегнул штаны и стал смывать жёлтой струёй снег с крыши.
Сосед осторожно пробрался меж его ногами и заспешил на автобус.
Морячка
– Войдите! – Капитан милиции поднял голову.
Дверь отворилась, и в кабинет вошла невысокая девушка.
В руке она держала хозяйственную сумку.
– Здравствуйте, – робко проговорила девушка, подходя к столу капитана.
– Здравствуйте. – Он отложил в сторону ручку и вопросительно посмотрел на неё.
– Меня к вам из восьмого кабинета направили. Я сначала туда зашла. А там сказали, что нужно в пятнадцатый.
– Так, – капитан сцепил замком руки, – а вы, собственно, по какому делу?
– Я… – Девушка замялась.
– Да вы садитесь. – Капитан кивнул на стул.
Девушка села, поставила сумку на колени:
– Понимаете, товарищ милицанер, я живу, то есть мы с мамой живём на Малой Колхозной.
– Так.
– И вообще… Я даже не знаю, как рассказать…
– Вы не волнуйтесь. Расскажите всё по порядку.
Девушка вздохнула:
– В общем, этим летом у нас с мамой комнату снимал один лейтенант. Моряк. Он по каким-то делам приезжал, в командировку, а в гостинице жить не захотел. Крысы и клопы, говорит, там.
– Так. И что же?
– Ну вот. Жил месяц. Платил исправно. Весёлый такой. Аккуратный. Три раза со мной на танцы ходил. В кино тоже. С мамой разговаривал. А когда уезжать надумал, то стал со мною говорить. – Девушка потупилась. – Разрешите, – говорит, – вам на память своё сердце подарить.
– Так.
– И когда я плавать буду, – говорит, – где-то в дальней стороне хоть разочек, хоть немного погрустите обо мне. Ну, я ответила шутливо, – девушка наклонила голову, – что приятна эта речь, но такой большой подарок неизвестно где беречь. И к тому ж, товарищ милый, говорю, разрешите доложить, чтобы девушка грустила – это надо заслужить.
– Так. Ну и что – уехал он? – Капитан с интересом смотрел на неё.
– Уехать-то уехал, но вот, – девушка достала из сумки банку, обтянутую чулком, – вот это, товарищ милицанер, я нашла у себя в тумбочке.
Она стянула с банки чулок и поставила её перед капитаном.
В плотно укупоренной банке лежало сердце. Оно ритмично сокращалось.
Капитан поскрёб подбородок:
– Это что, он оставил?
– Да.
– Значит, это его сердце?
– Конечно! А то чьё же…
– А почему… почему вы к нам пришли?
– А к кому ж мне идти-то? – удивлённо подняла брови девушка. – На фабрике слушать не хотят, говорят – не их дело, в Поссовете тоже. Куда ж идти-то?
Капитан задумался, глядя на банку.
Девушка скомкала чулок и убрала в сумку.
– Ладно, – он приподнялся, – оставьте пока. В понедельник зайдёте.
Девушка встала и пошла к двери.
– Слушайте, а когда уезжал, он говорил что-нибудь? – окликнул её капитан.
Девушка подумала, пожала плечами:
– Он обиделся, наверно. Попрощался кое-как. Шутки девичьей не понял недогадливый моряк. И напрасно почтальона я встречаю у ворот. Ничего моряк не пишет. Даже адреса не шлёт.
Она поправила косынку:
– Мне и горько, и досадно. И тоска меня взяла, товарищ милицанер, что не так ему сказала, что неласкова была. А ещё досадней, – она опустила голову, – что на людях и в дому все зовут меня морячкой, неизвестно почему…
Капитан понимающе кивнул, подошёл к ней:
– Да вы не обращайте внимания. Пусть зовут. А с вашим делом разберёмся. Идите.
Девушка вышла.
Капитан вернулся к столу, взял в руки банку. Изнутри стекло покрывала испарина. Пробка была залита воском.
