Тищенко робко подошёл ближе.

– Что, брезгуешь компанией? – Мокин тщетно старался смыть присохший к жести клочок газеты.

– Тк не хочу я, просто не хочу…

– Знаааем! Не хочу. Кабы нас не было – захотел. Правда, Михалыч?

– Захотел бы, конечно. Он такой.

– Так что вы, тк…

– Да скажи прямо – захотел бы!

– Тк нет ведь…

– Захотел бы! Ой захотееел! – Мокин долго отряхивался, раскорячив ноги. Застегнувшись, он вытер руку о галифе и продекламировал:

– На севере диком. Стоит одиноко. Сосна.

Кедрин, запахивая пальто, серьёзно добавил:

– Со сна.

Мокин заржал.

Тищенко съёжился, непонимающе переступил.

Кедрин поправил кепку, пристально посмотрел на него:

– Не дошло?

Председатель заискивающе улыбнулся, пожал плечами.

– Так до него, Михалыч, как до жирафы. – Мокин обхватил Кедрина за плечо, дружески качнул. – Не понимает он, как мы каламбурим.

– Как мы калом бурим, – улыбнувшись, добавил секретарь.

Мокин снова заржал, прошлёпал по воде к Тищенко и подтолкнул его:

– Давай топай дальше, Сусанин.

Ферма стояла на небольшом пустыре, обросшем по краям чахлыми кустами. Пустырь – вытоптанный, грязный, с двумя покосившимися телеграфными столбами – был огорожен грубо сколоченными жердями.

Тищенко первый подошёл к изгороди, налёг грудью и кряхтя перелез. Мокин с Кедриным остановились:

– Ты что, всегда так лазиешь?

– Тк, товарищ Кедрин, калиток-то не напасёшься – сломают. А жердь – она надёжнее.

Тищенко поплевал на руки и принялся тереть ими запачканный ватник.

– Значит, нам прикажешь за тобой?

– Тк конешно, а как же.

Секретарь покачал головой, что-то соображая, потом схватился за прясло и порывисто перемахнул его. Мокин передал ему ящик и неуклюже перевалился следом.

Тищенко поплёлся к ферме.

Длинная и приземистая, она была сложена из белого осыпающегося кирпича и покрыта потемневшим шифером. По бокам её тянулись маленькие квадратные окошки. На деревянных воротах фермы висел похожий на гирю замок. Тищенко подошёл к воротам, порывшись в карманах, вытащил ключ с продетой в кольцо бечёвкой, отомкнул замок и потянул за железную скобу, вогнанную в побуревшие доски вместо дверной ручки.

Ворота заскрипели и распахнулись.

Из тёмного проёма хлынул тяжёлый смрад разложившейся плоти.

Кедрин поморщился и отшатнулся. Мокин сплюнул:

– Ты что ж, не вывез дохлятину?

– Тк да, не вывез, – потупившись, пробормотал Тищенко, – не успели. Да и машин не было.

Мокин посмотрел на Кедрина и шлёпнул свободной рукой по бедру:

– Михалыч! Ну как тут спокойным быть? Как с таким говном говорить?

– С ним не говорить. С ним воевать нужно. – Поигрывая желваками, Кедрин угрюмо всматривался в темноту.

Мокин повернулся к председателю:

– Ты что, чёрт лысый, не смог их в овраг, сволочь, да закопать?

– Тк ведь по инструкции-то…

– Да какая тебе инструкция нужна?! Вредитель, сволочь!

Мокин размахнулся, но секретарь вовремя перехватил его руку:

– Погоди, Петь. Погоди.

И, пересиливая вонь, шагнул в распахнутые ворота – на грязный бетонный пол фермы.

Внутри было темно и сыро. Узкий коридор, начинавшийся у самого входа, тянулся через всю ферму, постепенно теряясь в темноте. По обеим сторонам коридора лепились частые клети, обитые досками, фанерой, картоном и жестью. Дверцы клетей были лихо пронумерованы синей краской. Сверху нависали многочисленные перекрытия, подпорки и балки, сквозь сумрачные переплетения которых различались полоски серого шифера. Бетонный пол был облеплен грязными опилками, соломой, землёй и растоптанным кормом. Раскисший, мокрый корм лежал и в жестяных желобках, тянущихся через весь коридор вдоль клетей.

Кедрин подошёл к желобу и брезгливо заглянул в него. В зеленоватой, подёрнутой плесенью жиже плавали картофельные очистки, силос и разбухшее зерно.

Сзади осторожно подошёл Мокин, заглянул через плечо секретаря:

– Эт что, он этим их кормит?

Кедрин что-то буркнул, не поворачиваясь, крикнул Тищенко:

– Иди сюда!

Еле передвигая ноги, председатель прошаркал к нему.

Секретарь в упор посмотрел на него:

– Почему у тебя корм в таком состоянии?

– Тк ведь и не…

– Что – не?

– Не нужон он больше-то – корм…

– Как это – не нужон?

– Тк кормить-то некого…

Кедрин прищурился, словно вспоминая что-то, потом вдруг побледнел, удивлённо подняв брови:

– Постой, постой… Значит, у тебя… Как?! Что – все?! До одного?!

Председатель съёжился, опустил голову:

– Все, товарищ Кедрин.

Секретарь оторопело шагнул к крайней клети. На её дверце красовался корявый, в двух местах потёкший номер: 98.

Кедрин непонимающе посмотрел на него и обернулся к Тищенко:

– Что – все девяносто восемь? Девяносто восемь голов?!

Председатель стоял перед ним – втянув голову в плечи и согнувшись так сильно, словно собирался ткнуться потной лысиной в грязный пол.

– Я тебя спрашиваю, сука! – закричал Кедрин. – Все девяносто восемь?! Да?!

Тищенко выдохнул в складки ватника:

– Все…

Мокин схватил его за шиворот и тряхнул так, что у председателя лязгнули зубы:

– Да что ты мямлишь, гадёныш, говори ясней! Отчего подохли? Когда? Как?

Тищенко вцепился рукой в собственный ворот и забормотал:

– Тк от ящура, все от ящура, мне ветеринар говорил, ящур всех и выкосил, а моей вины-то нет, граждане, товарищи дорогие, – его голос задрожал, срываясь в плачущий фальцет, – я ж ни при чём здесь, я ж всё делал, и корма хорошие, и условия, и ухаживал, и сам на ферму с утра пораньше, за каждым следил, каждого наперечёт знаю, а это… ящур, ящур, не виноват я, не виноват и не…

– Ты нам Лазаря не пой, гнида! – оборвал его Мокин. – «Не виноват»! Ты во всём не виноват! Правление с мастерской сгорели – не виноват! В амбар красного петуха пустили – не виноват! Вышка рухнула – не виноват!

– Враги под носом живут – тоже не виноват, – вставил Кедрин.

– Тк ведь писал я на них в райком-то, писал! – завыл Тищенко.

– Писал ты, а не писал! – рявкнул Мокин, надвигаясь на него. – Писал! А попросту – ссал!! На партию, на органы, на народ! На всех нассал и насрал!

Тищенко закрыл лицо руками и зарыдал в голос. Кедрин вцепился в него, затряс:

– Хватит выть, гад! Хватит! Как отвечать – так в кусты! Москва слезам не верит!

И оглянувшись на крайнюю клеть, снова тряхнул валившегося и воющего председателя:

– Это девяносто восьмая? Да не падай ты, сволочь… А где первая? Где первая? В том конце? В том, говори?!

– В тоооом…

– А ну пошли. Ты божился, что всех наперечёт знаешь, пойдём к первой! Помоги-ка, Петь!

Они вцепились в председателя, потащили по коридору в сырую вонючую тьму. Голова Тищенко пропала в задравшемся ватнике, ноги беспомощно волочились по полу. Мокин сопел, то и дело подталкивая его коленом. Чем дальше продвигались они, тем темнее становилось. Коридор, казалось, суживался, надвигаясь с обеих сторон бурыми дверцами клетей. Под ногами скользило и чмокало.

Когда коридор уперся в глухую дощатую стену, Кедрин с Мокиным остановились, отпустили Тищенко. Тот грохнулся на пол и зашевелился в темноте, силясь подняться. Секретарь приблизился к левой дверце и, разглядев еле различимую горбатую двойку, повернулся к правой:

– Ага. Вот первая.

Он нащупал задвижку, оттянул её и ударом ноги распахнул осевшую дверь. Из открывшегося проема хлынул мутный пыльный свет и вместе с ним такая густая вонь, что секретарь, отпрянув в темноту, стал оттуда разглядывать клеть. Она была маленькой и узкой, почти как дверь. Дощатые, исцарапанные какими-то непонятными знаками стены подпирали низкий потолок, сбитый из разнокалиберных жердей. В торцевой стене было прорезано крохотное окошко, заложенное осколками мутного стекла и затянутое гнутой решёткой. Пол в клети покрывал толстый, утрамбованный слой помёта, смешанного с опилками и соломой. На этой тёмно-коричневой, бугристой, местами подсохшей подстилке лежал скорчившийся голый человек. Он был мёртв. Его худые, перепачканные помётом ноги подтянулись к подбородку, а руки прижались к животу. Лица человека не было видно из-за длинных лохматых волос, забитых опилками и комьями помёта. Рой проворных весенних мух висел над его худым, позеленевшим телом.