– Вот, товарищи комсомольцы, познакомьтесь. Это бывший наш секретарь комитета комсомола, ныне секретарь парткома опытного завода прядильно-ткацких машин товарищ Осокин.

– А мы знакомы, что ты так официально! – улыбаясь, проговорила Храмцова. – Здравствуй, Коля, ты меня и не заметил.

Ну вот, Анечка, здравствуй. И знакомая нашлась… Здравствуйте, товарищи.

Члены бюро откликнулись вразнобой.

– Ну что, товарищи, по-моему, мы всё решили на сегодня? – спросил Коньшин, придерживая за руку Осокина. – С редколлегией все ясно, а вечер – это, Саша, ты своих культмассовиков раскачивай.

– Конечно, – кивнул головой Рудаков.

– Ну, тогда до новых встреч, – улыбнулся Коньшин. – Седьмого собираемся.

– Во сколько?

– Как всегда в шесть. А Туманяну, Вера, ты передашь.

– Конечно, обязательно.

– Ну, тогда всё.

Вставая, задвигали стульями.

Коньшин кивнул Осокину:

– Пошли ко мне.

Они обогнули стол и вошли в небольшой кабинет с широким столом, зелёным сейфом и ленинским портретом на стене.

– Нуууу… всё по-прежнему. – Осокин опустился в красное кресло. – Только Ленина сменил.

– Да, этот красивей, кажется. Я такого в немецком журнале видел. Это фотографика называется.

– Я знаю. У меня брат такие фото делает…

Коньшин сел на своё место, шлёпнул по столу ладонями:

– Ну, рассказывай!

– С директором лады. С профкомом тоже. Ну, а остальные примыкают.

– Молоток! – расхохотался Коньшин. – Надо в книгу афоризмов занести! Ты там который год? Второй?

– Второй. И здесь четыре, да?

– И на «Ильиче» полтора.

– Аааа… да, да, да. Я забыл. Там ты вроде замещал. Да?

– Да, замещал… Но ты всё что-то обо мне да обо мне. Как у вас-то?

– Альма матер? По-разному. Хлопочем.

– Желдев здесь остался?

– Тут. Куда он денется. На рыклинской кафедре. Скоро защищается.

– Быстро.

– Ну, у него ничего не залежится.

– А Бармина?

– Ушла во ВНИИБТ.

– Простым инженером?

– Она в профкоме там.

– А Витька?

– Гнедышев?

– Да.

– У нас тоже. На ПМ.

– Молодец. Как это он переквалифицировался?

– Долго ли? Он же учился хорошо.

– Ну, а ты когда отчалишь?

– С аспирантурой закончу и уйду.

– Точно?

– Точно. Хватит.

– Это года через два?

– Наверно… – Коньшин достал сигарету, протянул Осокину. Закурили.

Осокин полез в боковой карман, достал жёлтенькую пачку жвачки и пакет с нормой.

– Съёмка у тебя. А то домой не скоро.

– У вас сегодня?

– Да.

Осокин кинул ему жвачку.

– Спасибо. Английская?

– Штатовская.

Коньшин стал распечатывать жвачку, Осокин – пакетик с нормой.

– Сто лет не жевал.

– Ну, вот и попробуй.

– Мятная вроде…

Стали жевать каждый своё.

Осокин уверенно кусал от нормы, Коньшин гонял во рту жвачку.

Позвонил телефон.

Секретарь поднял трубку:

– Коньшин… Внизу? Хорошо. Я Лебединскому передам щас. Спасибо.

Положив трубку, он встал:

– Автобус с реквизитом пришёл. Я щас скажу там…

– А что за реквизит?

– Кумач, краски, подрамники для лозунгов.

– Аааа…

Анна Степановна развернула «Вечёрку» и показала головой:

– Ииии… вот и на нашей улице праздник… Мишок! Таблицу напечатали.

– Щас тыщу погасим, мам. – Михаил вышел из соседней комнаты, заглянул в газету. – Это что, пятидесятый год?

Анна Степановна сощурилась.

– Без очков не вижу… принеси-ка очки… да! И шкатулку с комода.

– Щас, мам.

Она отодвинула в сторону сахарницу, чашку с недопитым чаем, расстелила газету на столе.

Михаил принёс очки и небольшую резную шкатулку.

– Поставь на стул. – Анна Степановна надела очки.

Михаил поставил, открыл.

Конверт с облигациями лежал внизу.

– Пятидесятый, – склонилась над газетой Анна Степановна. – Ну, давай посмотрим. Я сначала, а ты проверишь.

Михаил вынул облигации из конверта.

– Там разложено по годам.

– Вот пятьдесят пятый, пятидесятый… вот, мам…

Она взяла облигации, слюня палец, отделила первую:

– Так, значит, пятидесятый, давай сначала двухсотрублёвые. Ноль восемьдесят, пятьсот сорок шесть…

– Ноль восемьдесят… восемьдесят три…

– Ноль восемьдесят три… шестьсот… четыреста…

– Попала! Четыреста девяносто пять и по пятьсот семьдесят.

– Да. Есть одна.

– Двадцать рубликов.

– Погоди-ка, тут ещё… ноль восемьдесят три пятьсот тридцать два.

– Ага! Откладывай сюда.

– Теперь ноль шестьдесят один, двести восемьдесят.

– Ноль шестьдесят… двести семьдесят пять… нет вроде…

– Как нет? Попали. Видишь, с семьдесят пять по девяносто пять.

– Точно! Молодец. Действительно есть… девяносто пять… Возьми.

Михаил отложил облигацию.

– Теперь… ноль сорок один двести десять…

– Так, вот двести шестьдесят пять… нет. Сто пятьдесят по сто девяносто пять… нет…

– Нет. Оставь её.

– А это какие?

– Это сторублёвки.

– А что это написано?

– Это дедушка твой так расписывался. Это ведь его. Из последнего драли… А это бабушкина… А вот и мои… тоже… девятьсот рублей получала… А в год больше тыщи выдирали. Так. Вот эти проверили.

– А маленькие?

– После. Давай. Ноль девяносто один… девяносто…

– Девяносто один двести… сорок… нет что-то.

– А вот… двести шестьдесят… нет, проскочили. Немного совсем.

– Рядом почти. Ещё две большие?

– Ага. Смотри сам, ты счастливый.

– Ну-ка. Ноль двести пять четыреста тридцать. И эта четыреста тридцать семь… Есть! Четыреста десять по четыреста девяносто пять.

– Ну! Девать некуда будет. Давай маленькие.

– Маленькие… А красивые они…

– Толку что… Смотри вот эти. Они все подряд идут.

– Точно… Ноль шестьдесят три сто девяносто девять… так., так… есть! Все, наверное. Четыре все.

– Ну, Мишка, молодец!

– Возьми. А эти какие?

– Это пятьдесят первый.

– Большая пачка.

– Большая… дедушка, бабушка и я. Втроём.

– А дяда Костя?

– Ну, он ведь только в пятьдесят седьмом приехал. А его облигации у Надежды Ивановны. Он вообше их выбрасывать хотел. В шестьдесят восьмом, переезжали когда, он брать не хотел. На помойку, говорит, выкину. Надя еле уговорила.

– У нас Бахмин рассказывал, один на помойке чемодан нашёл целый. С облигациями.

– Да. Многие выбрасывали. Думали, что теперь фиг получат. Особенно после реформы. Я вон прошлый раз гасить ходила, а одна старушка говорит, я, говорит, под обои их клеила. А сейчас уже не отдерёшь.

– Конечно. Тоже догадалась… это ещё обиднее, чем на помойку…

– Это что, мы пятьдесят четыре рубля погасили?

– А что, мало?

– Да ничего… А подумать, Миш, так что б им, например, весной взять и объявить, мол, приходите, и всем погасят за пятидесятый год. И номеров никаких и волокиты.

– Да у нас, мам, всё через жопу. – Михаил убирал оставшиеся облигации в шкатулку. – А с другой стороны, знаешь, многие старики газет не выписывают, лежат дома. Может, парализованные. Глядишь, и забудут. А государству – выгода.

– Да. Разве что ради этого… Слушай, ты норму собираешься есть или нет? Вторые сутки на окне лежит.

– Щас, мам. Меня просто вчера мутило. Мы с Андрюшкой в пивбаре были, а там креветки какие-то сомнительные. Я щас съем.

– Давай, давай, А то забудешь. Так и до завтра останется.

– Да чего тут, долго ли… – Он взял лежащую на бумаге норму и, откусывая, побрёл в комнату.

– Сестра! – донеслось из распахнутой двери палаты.

Зоя нехотя встала.

Сидящая рядом Клава пила чай:

– Чего он орёт? Кнопка не работает, что ль?

– Да это безрукий тот…

– А-a-a-a…

Сунув руки в карманы узенького белого халата, Зоя прошла по коридору, завернула в палату. Краюхин лежал в полумраке, положив забинтованные култышки поверх серого одеяла.