Мама, как начнет вспоминать свое детство, так тоска одна. Все папу, который родился в славном городе-герое Севастополе, а потом жил в Восточном Казахстане, упрекает, что она только в 16 лет узнала, что такое куриное яйцо. Это когда она в Магадан поехала после школы в училище поступать.
- Ты-то в Восточном Казахстане рос - благодать, хоть ж...й помидоры и огурцы да фрукты ещь! А у нас на Севере кроме брусники ничего! Картошку с трудом выращивать приходилось из-за недостаточного солнца на Колыме. Трясешься над этой картошкой, как над золотом, которого кругом, конечно, хоть завались - старатели рядом его всю жизнь находят, сдают. Но нам-то, местным, какой толк от этого золота - оно несъедобное ведь! Покати шаром, а ты еще смеешь на свое голодное детство жаловаться? Ты бы в нашей Гижиге пожил, в лютом холоде, где девять месяцев зима, остальное - осень, где ничего толкового не растет, ты бы яйца куриные до шестнадцати лет не ел!
"Болтанка" в кукурузнике
И начиналась колымская песня...
Так вот, родилась я в Гижиге совершенно случайно. На тот момент мои родители уже жили в Магадане, где они получили квартиру и были счастливыми новоселами-горожанами. Но маме вздумалось на седьмом месяце беременности к своей маме в Гижигу съездить.
Вот зачем тащиться было в эту глушь непростветную? А помочь картошку в погребе перебрать, например. Просто проведать. Может, это была непонятная вариация токсикоза?
К тому же лететь-то надо было не на нормальном самолете, а на ...кукурузнике - такая "болтанка", просто жесть. Представляю, что я в животе вытворяла, когда мама в кукурузнике "болталась" вместе с вещами и другими пассажирами, ведь всё в круглый салон закидывалось вперемешку - люди, чемоданы. Хорошо, что мама с папой поехала. Папа тоже взял себе отпуск, чтобы не отпускать жену одну. К тому же, Гижигу он любил - после армии он сюда с мамой приезжал, для него все казалось экзотикой - олени, собачьи упряжки, национальные костюмы, яранги, которые на оленеводческих станах он видел. Собачьей упряжкой быстро и лихо научился управлять.
Бабушка, когда мама с папой приехали в первый раз с материка, сошлась с одним тихим безобидным старичком, который занимался пошивом торбасов из оленьих шкур - из камуса, как это называется. Сам старичок был рожден на Украине, но на Колыме всю сознательную жизнь прожил, и имел авторитет мастера даже среди эвенов, которые нередко сами доверяли ему пошив обуви. Он и папу пытался научить, да у того терпения не хватило с иголкой сидеть да на швейной машинке стучать. Были у сожителя и собачки- лайки, и нарты которые ему нацмены подарили. Дедок тоже любил на упряжке покататься - на ней все время питьевую воду в бочках привозил. А за одно и бутылочку себе - смотришь, а он вскоре не за швейной машинкой сидит, а под ней спит. Грешил он выпивкой, но бабушка его любила за добрый характер, за руки золотые и не гнала из своего дома.
Позднее этот, не лишенный хитрости дедок, накопив приличное состояние на пошивке торбасов, укатил на Украину. Словом, предал мою бабушку, как когда-то предал ее первый муж. Хотя в том-то и дело, что каждому из своих спутников жизни - что первому мужу, что этому- гражданскому- она категорично говорила: "Никуда отсюда не уеду. Ни ногой! Здесь буду жить и здесь помру! Нет у меня другой Родины, отобрали у меня в детстве все - и счастливую жизнь, и Родину". Поплачет она, да пойдет свою корову доить. Она до самой смерти так и держала корову - не могла без этого дела. Раньше думала, что вот дети подрастут - все восемь архаровцев, и тогда можно будет и с коровой расстаться. А потом поняла, что корова ее от многих дум отвлекает, хлопоты помогают жить дальше, а домашнее молочко никогда лишним не бывает...
Словом, второй раз родители поехали в Гижигу, уже когда мама на сносях была. Хорошо, что вместе поехали, а то, поди, я так бы и не появилась на свет - может, было бы к лучшему.
Но папа так не считал. Родители меня хотели назвать обычным именем "Вера" или, накрайняк, "Снежана", к чему больше склонялась мама. Но все как-то пошло не по плану.
Рожать маме пришлось не в приличном роддоме областного центра, а в зачуханной дощатой амбулатории. Она втихушку от всех залезла в погреб, достала ведро драгоценной колымской картошки, которую надо было перебрать, и поняла, что рожает. Было 25 мая. На дворе разыгралась дикая пурга, что в Гижиге обычное дело. Снег валил безумно крупными хлопьями, а эти хлопья кружили в диком танце разбушевавшегося ветра. По такой непогоде ни один вертолет не поднимется и никуда не полетит - на тот свет, разве что. Так что, никакой санитарный рейс обеспечить было нельзя, хоть и роды были тяжелыми.
К счастью, в то советское время, в пору еще недостроенного властями СССР комунизЬма, в таком маленьком селе на краю света, жила и работала врач-гинеколог с высшим образованием, что сейчас можно считать сенсацией. Вот и говори после этого, что коммунисты - плохие люди. Сейчас редко в селе, особенно на Крайнем Севере, найдешь не то, что врача - фельдшера-то с трудом.
Роды были не просто тяжелые, но стремительные.
Гинеколог с вилкой
Папа положил маму на оленью упряжку, закидал лисьими и соболиными шкурками, чтобы теплее было, поехал до амбулатории - собаки, хрипя и прорывая снег, все же быстро довезли нас - папу, маму и меня в ее животе - до амбулатории.
Но амбулатория была закрыта на замок. То ли непогода, то ли обед был!
Папа выдернул замок, занес маму, оставил с ней какую-то знакомую эвенку и погнал на собачьей упряжке в дом к врачихе. Та только пельмень на вилку нацепила. Он так врачиху с вилкой в руках и повез на оленьей упряжке, крича, что времени на пожрать нет. Та до самой амбулатории рот не закрывала - уже от удивления.
Врачиха зашла в амбулаторию, увидела маму и тут же хотела из здания обратно выйти. Папа спросил: "Куда?". Доктор растерянно: "Я тут ничем не помогу, тут тяжелые роды, а я такие никогда не принимала..." И стала судорожно ручку двери на себя рвать. Папа от двери ее отодвинул, спросил: "У тебя, подруга, какое образование?". Доктор была молодой - может лет 28. Плача, врач сказала: "Я гинеколог с высшим образованием! Но я ничем не могу помочь. Надо санрейс вызывать, в райцентр везти, а лучше в областной роддом, в Магадан". Папа ей: "Ты, подруга, погоду видела - снег да ветер, какой нах...санрейс?"
И уже громко, со всей силы, как в армии, откуда он недавно вернулся, под ухо доктору как закричит: "А ну, шагом марш роды принимать, товарищ гинеколог! Клятву Гиппократа давали? Выполняйте свой долг!". А потом папа выгнал на улицу обомлевшую эвенку, до этого сидевшую возле страшно стонущей мамы, плотно закрыл дверь, причем, поскольку замок был сломан, то шваброй, попавшейся под руку подпер, а еще своим телом, сев плотно к двери спиной.
Врач стучалась несколько раз в дверь, пыталась ее открыть, но папа у меня крепкого телосложения мужик, и все ее попытки убежать были безуспешными. Короче, с горем пополам, со слезами гинеколога, принявшей настоящее боевое крещение, я все же появилась на свет.
Папа, сидевший под дверью амбулатории, и наслушавшись диких воплей - и маминых, и врачихи, когда услышал детский крик, вдруг неожиданно сказал: "Ну, Анджела Девис!". И в итоге, вместо того, чтобы назвать меня Верой или Снежаной, нарекли Анджелой, правда, потом, в безграмотном загсе букву "д" в этом имени не учли.
Кстати, тогда, в семидесятые, Анджела Девис была безумно популярна, раз мой папа - обычный пролетарий-водитель знал, кто она такая. А я, уже когда подросла, узала, что 25 мая - это не только день моего рождения, но и, как ни парадоксально, день освобождения Африки. Смеялась я долго.
Но тогда было не до смеха. Мое рождение собрало вокруг амбулатории половину коренного населения Гижиги - эвены и их собратья пришли за меня попереживать. А потом каждый из них, и в первую очередь работники совхоза-оленевода, который на тот момент носил звание "миллионера" (за соцпоказатели), подходили к папе и совали в его куртку свернутые деньги. Папа, когда приехал домой на собачьей упряжке на автопилоте и немного пришел в себя, заметил, что вместе с рубашкой на пол упал целый ворох трешек, пятирублевок и даже десяток. Такие вот тогда "нацмены" были богатые!
