При этом мальчишки-подростки пытались заглянуть ей под юбку, совершенно не понимая, кто такой Василий Теркин и почему педагог так дорожит им. Но зато они оценивали, какие смешные панталоны на педагоге надеты. Логично: урок про семейную жизнь...
Но и это еще не апогей странной педагогики.
Учитель химии, она же директор школы, и вовсе свой урок открывала, словно занавес оперного театра. Она демонстративно вносила в класс проигрыватель (тогда магнитофоны еще не были жутко распространенными) и сдувая пылинки с виниловой пластинки, включала звук.
Калий, магний и "Аве Мария"
Лилась "Аве Мария" композитора Франца Шуберта в исполнении европейской певицы - мальчишки вешались от этого высокого искусства, от тоскливого и непонятного завывания, не зная, что на самом деле звучала католическая молитва к Деве Марии. Зачем им это нужно было знать? Они хотели выйти в свои двенадцать-тринадцать лет покурить в туалет.
Но учительница кричала благим матом: "Вы, олухи, слушайте великую музыку! Где вам еще доведется ее слушать - в оперы и балеты вы ходить не будете, настоящими людьми не станете, будете груши в подворотнях околачивать, пить, курить, плодить себе же подобных, никто из вас даже в вуз не поступит, двоешники несчастные!".
И снова застыв, словно восковая фигура возле проигрывателя, она водила по нам, ученикам, своими полными к нам ненависти черными глазами и на определенных звуках закрывала их и тихонько подвывала пластинке. А потом, встрепенувшись и унеся проигрыватель, она возвращалась к своим химическим элементам, поговаривая: "Калий, Магний, Серебро с Водородом за одно", имея в виду их одновалентность. Или "Сапоги мои того, промочились в аш-два-о". И таких присказок о химических элементах у нее было пруд пруди.
Но в грянувшие годы перестройки директор, любящая приобщать нас к высокому и прекрасному, вдруг показала себя по-другому - она собрала денег за ремонты всех классов сразу, с кого только можно - не только с родителей, но и со спонсоров, которые уже стали появляться в то время и... исчезла в неизвестном направлении... Больше ее никто не видел. Заявление о своем увольнении и приказ она составила предусмотрительно заранее.
В подсобке в перевернутом виде, с высунутой, будто язык на бок, головкой, валялся проигрыватель - прямо на полу - и треснутая пластинка "Аве Мария". Директор поспешно собиралась так, будто за ней кто-то гнался по пятам
Господи, это был еще тихий, "доперестроечный" 1987 год - когда нам говорили уверенно про коммунизм (а в 1988 году учитель истории говорила "вы будете жить при коммунизме", уже рыдая, а потом и вовсе уволилась) и читали в полной экзальтации и отрешенности Твардовского!
Я жила тогда в Казахстане, куда в свои двенадцать лет сбежала от родителей, чтобы жить с бабушкой и дедушкой. Сбежала аж с далекого Севера - из Магадана, где мне просто напрочь надоело жить в холоде и жутком тумане, пеной стекающим с сопок. Тогда, в детские годы, я не думала, что вечную мерзлоту, Колыму тоже можно любить. Мне казалось, что это насилие - жить во льдах.
Я видела, как на моих глазах мамины и папины знакомые, немного подзаработав денег, драпали с Севера.
Среди таких были и супруги Афанасьевы - Коля и Надя. Коля был коренным петербуржцем, в детстве перенесшим блокаду. Он все время не мог наесться, а у нас в доме даже в дефицитное время было жратвы навалом - всякой-всякой, потому что папа-дальнобойщик возил разные грузы, да еще скупал по пути в разных поселках какую-нибудь вкуснятину: от варенья в банках до красной икры. Да и мама работала в школьной столовке - так что, поесть всегда было. А утончённый Николай, по профессии геолог с высшим образованием, каких тогда, в семидесятые-восьмидесятые было пруд пруди на Севере, даже во взрослом возрасте все время чувствовал голод. Он у нас ел и пил водку, а потом мог тихонечко под столом уснуть до утра - для всех незаметно и, проснувшись, напугать маму, с петухами просыпающуюся на работу, потому что школьные завтраки надо было готовить на заре.
Она сильно ненавидела свою работу, мечтала быть медиком, но поскольку по окончании школы никто ее не мог поддержать финансово, вынуждена была поступить в кулинарное училище и быть поближе к жратве по причине постоянных производственных практик. Училась она, правда, на кондитера, шикарно делала разные величественные торты, но в советское время больше всего не хватало поваров, поэтому и устроиться легче было именно по этой ненавистной ей специальности.
Когда они с папой вместе решили устроиться в один, находящийся совсем неподалеку колымский поселочек, где строился горно-обогатительный комбинат, чтобы подзаработать деньжат, то мама работала поварихой. Но поскольку горняков надо было кормить бойко, готовя чуть ли ни все на ходу - конвейером - у добывавших золото горняков были разные смены, и в столовке их ошивалось десятками, то работавшие повара едва справлялись со своими обязанностями. А тут вдруг сразу двое поваров не выдержав, уволились. Мама как увидела толпу горняков, нахлынувшую в столовку, так и застыла на время с половником. Как Тося, героиня фильма "Девчата" - у мамы тоже такие же смешные жиденькие косички в молодости были, и глаза, как два пятака.
Я не повар, я штукатур-маляр
А потом с этим половником мама закрылась в кладовке - как туда ни стучалась заведующая столовой, было все бесполезно.
Заведующая, будто вайнеровский уголовник Горбатый, шипя, говорила в низенькую дверь кладовки:
- Катенька, выходи, пожалуйста! Кормить рабочих надо, а ты ведь повар! (А себе под нос еще тише, как тот же Горбатый, - "задушу, падлу, вот только выйди!"). И все стучалась, стучалась, пока кулаки не заболели.
Но мама, наконец, открыв дверь, вышла и торжественно сказала:
- Я не повар, понятно? Я - штукатур-маляр! - и, передав опешившей заведующей половник и халат, вышла из столовой. На следующий день она уже работала в папиной строительной бригаде штукатуром-маляром. Но недолго - была ведь беременной, хоть и на начальных сроках. А потом неожиданно для всех, когда часть строений ГОКа была введена в эксплуатацию, они с папой получили прямо в центре Магадана квартиру и тут же умчались туда жить.
Позднее родилась я, только не в Магадане, как на самом деле должно было быть.
Появилась на свет я в национальном селе Гижига. Это вам не промышленный поселок неподалеку от Магадана, а национальное село, которое находится на границе Колымы и Чукотки, или, как кто-то из москвичей может заметить, в таких "е..нях", что трудно представить. Сюда разве что на самолете или вертолете можно долететь, потому что кругом болотные топи, заливы, сопки. Зимой еще можно по так называемым зимникам на вездеходе доехать, да и то очень рискованно, не говоря про оленей - куда уж им. Хотя само село имело большой оленеводческий совхоз. Все, так сказать, делом занимались.
Село несколько столетий назад было городом Ижигинском. Это один из центров казачества - тогда казаки активно ехали туда, куда Макар телят не гонял. Гижига означает "крепость". Перемешались там казаки с местным населением - эвенами, коряками, чукчами, камчадалами, научились мастерски красную рыбу ловить да пушнину добывать.
Каким образом моя бабушка по маминой линии в этот "заглушинск" попала? Сама она ведь из Уфы. Чистокровная татарка, чем гордилась. Была до кончиков ногтей мусульманкой, никогда не ела свинину и не пила водку. Говорила, что раскулачили ее родителей-баев, даже с ушей и шеи серебряные украшения чуть ли не с "мясом" снимали. А уж раз родители на Север приехали, то и она обратно не двинулась. Нашла себе в мужья кубанского соловья, приехавшего еще до Великой Отечественной войны в Гижигу на заработки (в войну он ездил с японцами воевать, да обратно вернулся), родила аж восемь детей. Мама была по счету пятая. А казак кубанский, выполнив программу по демографии, снова свалил на родину в Краснодарский край, оставив бабулю поднимать детей самой. Хорошо, у бабушки корова была - с ней вот многодетная семья и выживала, как могла.
