— Ну, вот! Нашли дурака! — сонно ответил Андрей.

— А как вы думаете? Долго ли? Вот, например, я…

— Что же вы? Разве вы женаты?

— Женат, батюшка, женат. Самым законнейшим образом женат.

— Вот чёрт! А я не знал. А что же ваша жена? Умерла?

— Зачем умирать? Жива! Только мы с ней, так сказать, разошлись характерами. Я на неё не сержусь. Она там где-то, а я вот здесь. Какой я ей муж? Если муж, так корми её. А меня, голубчик князенька, самого люди кормят, и я этим горжусь: значит, не совсем я ненужный человек, ещё годен кое на что. Вот я думаю, князь, что, если бы музыки на свете не было, стоило ли бы жить? Конечно бы, не стоило.

— А ещё холеры боитесь! — напомнил Андрей.

— Привычка, князь! Прижился, приспособился. Умирать страшно, а жить…

— Ничего не страшно! Когда я пьян, я ничего не боюсь. Отчего не боюсь? Потому что не рассуждаю. Не надо рассуждать, тогда всё просто: и жить, и умереть.

— Прекрасная философия! — радостно вскрикнул Маров. — Князь! Вы философ.

Андрей лениво пожал плечами.

— По-вашему и это философия, — сказал он, — а по-моему, так вообще никакой философии нет, а есть одна ерунда.

— Ну, вот! Сам сказал в сад, а сам ушёл, — послышался звонкий голос Димы.

— Принёс? Молодец! — радостно встрепенулся Андрей. — Давай сюда. Меня кто-нибудь спрашивал?

— Мама спрашивала… Я сказал, что ты с приказчиком в поле уехал. Папа нездоров, голова болит.

— Никто тебя не заметил с бутылками?

— Никто! Разве я когда-нибудь попадусь?

— А то нет? — раскупоривая воду, спросил Андрей.

— Конечно, нет. А ты, Андрюша, за это позволь мне взять у тебя папирос? Ну, право… Ну, что же, если я уже привык? Можно?

Дима просил, и его нежное ещё, почти детское личико принимало трогательное, умоляющее выражение.

— Ну, ладно! — согласился Андрей. — Но, если попадёшься с курением, помни: я тебе ничего не давал.

— Знаю! — весело крикнул мальчик и убежал.

В доме отца Александр Петрович почти всё время лежал на софе с книгой или газетой, очень много ел, но больше всего скучал. В деревне он никогда не жил подолгу, и тихая монотонная жизнь совсем не отвечала его вкусам. Особенно раздражительным становился он после того, как лакей подавал ему привезённую почту. Он озабоченно пробегал письма, а в газетах останавливался только на отделе биржи и затем на отчётах о летних петербургских увеселениях. Лицо его вытягивалось и глаза становились совершенно мутными.

— Что? Опять нездоров? — спрашивал его отец слегка насмешливо.

— Нет, здоров, — вяло отвечал он.

— То-то. А я уж думал опять желудок. Как? Что?

— Ничего. Мне, знаешь, надоела вся эта церемония. У меня есть дело, а я живу здесь, в этой глуши, куда и газеты-то приходят только на третий день.

— Но у тебя отпуск.

— Ты отлично понимаешь, что я говорю не о службе. У меня другие дела.

— Любопытно знать! — прищуриваясь, спросил Пётр Иванович. — Не секрет?

— Нет, не секрет, — слегка краснея и раздражаясь, ответил Александр. — Я веду игру на бирже. Ты это знал и раньше.

— Слышал, кое-что слышал. Кажется, очень счастливо? Загребаешь деньгу?

Александр нахмурился.

— Нет, не загребаю. У тебя неприятная манера спрашивать о том, что ты уже знаешь.

Пётр Иванович тихо засмеялся.

— Не любишь? А за мои хозяйственные затеи опасаешься? Как бы я лишнего не тратил — это страшно?

В его холодных острых глазах мелькнуло на миг неуловимое выражение горечи, он перестал смеяться, но сейчас же дружески хлопнул сына по плечу.

— Теперь это надо оставить, — серьёзно заговорил он. — Всему своё время. И всякие эти оперетки и шансонетки… Немало, поди, и эти фокусницы стоили? — весело подмигнул он. — Букеты, да конфеты, а то и что посущественнее… Ну, ну! Не хмурься, не буду. Быль молодцу не укор. Женишься, обзаведёшься домком, я тебе и обстановку всю прямо из твоего излюбленного Парижа выпишу. Как? Что?

— Я думал бы пока жить в Петербурге, — заметил Александр.

— Нельзя в Петербурге! — горячо вскричал Пётр Иванович. — Тебе надо показать себя, сойтись с обществом… Нужно, чтобы тебя узнали и полюбили.

— Послушай, — раздражённо сказал молодой Гарушин, — я служу каким-то твоим целям!.. Мне лично твоё честолюбие чуждо и, право, было бы справедливо, если бы ты вознаградил меня. Я не могу позволить замуровать себя и за что?

— Но я уже обещал… Я дарю тебе прекрасное имение, я открываю перед тобой завидную дорогу, я… я… — захлёбываясь, заговорил старик.

— Мне нужны деньги, — спокойно заметил сын.

— Но разве я не сказал: половина того, что я имею…

— Я не ребёнок, чтобы довольствоваться одними обещаниями, — раздражительно процедил сын.

Петра Ивановича передёрнуло.

— Как? Что? — растерянно спросил он. С минуту он пристально глядел на Александра, руки его слегка дрожали.

— Ты как же это? Не веришь мне? — странным голосом спросил он. — Обманул я тебя в чем-нибудь? Как это ты сказал?

Александр Петрович пожал плечами.

— Опять эта твоя обидчивость! — сказал он. — И откуда она в тебе? С тобой говорить нельзя.

— Нет, ты повтори… объяснись! — взвизгнул Пётр Иванович. — Я твоего счастья хочу, я тебя в люди вывел… Я сколько дум передумал…

— Не будем играть комедию, отец! — в свою очередь рассердился Александр. — Я тебе нужен, для твоих личных планов нужен, и справедливо, чтобы ты заплатил. Ты не можешь добиться власти и почёта и задумал сделать это через меня. Не будешь же ты требовать, чтобы я ещё благодарил тебя? Карты открыты, надеюсь?

Старик Гарушин вскочил.

— Открыты! — вскрикнул он. — Карты открыты! Я старый негодяй, честолюбец, обманщик! Меня надо презирать, оскорблять и это только справедливо. Да что же ты думаешь обо мне? — вдруг взвизгнул он. — Деньги наживал, людей душил, локтями работал. Да! Я работал, наживал, душил. Но почему я это делал? Ага! Это надо знать! И меня душили, и меня локтями затирали.

Он взъерошил волосы и высоко закинул голову.

— Надо многое знать, чтобы судить! — добавил он.

— Я не хочу тебя судить. Эти сцены утомительны! — холодно заметил Александр.

— Нет, ты судишь! — кричал старик. — Но по какому праву? Чем ты лучше меня? Больше ты знаешь? больше ты пережил… перестрадал? Как же! Всё это я сделал за тебя. Я! Да, я перестрадал… Я оградил тебя от всего, я дал тебе цветы и взял себе тернии. Разве меня кто-нибудь баловал? Любил? Жалел? Но я свыкся… У меня нет человека, на которого я мог бы указать и подумать с уверенностью: это друг. У меня есть враги, их много… Есть люди, которым я нужен, или могу понадобиться; но человека, который бы любил меня немного, который знал бы меня — такого нет. И признаюсь: от тебя я ждал другого отношения… От тебя…

Он стоял перед Александром, выкрикивал свои фразы и сильно жестикулировал.

— Я платил злом за зло, я пригибал тех, кто прежде сидел у меня на шее, я защищался, — кричал он, — и не тебе, моему сыну, судить меня!

— Это утомительно! — со вздохом повторил Александр Петрович. — И так же нелепо, как сцена ревности.

Пётр Иванович тяжело дышал, но мало-помалу стал успокаиваться. Глаза его опять приняли испытующее, насмешливое выражение.

— Скажи лучше отцу, как подвигаются твои дела, — почти весело спросил он. — Скоро думаешь объясниться? Княжна, говоришь, достаточно подготовлена? Влюблена, может быть? Как? Что?

Александр Петрович нисколько не сомневался в том, что предложение его будет принято, но сделать решительный шаг он, однако, медлил. Он замечал, что княгиня, видимо, переменилась в отношении к нему и стала гораздо любезнее, почти ласковой, но сама Вера, её манера держать себя и даже одеваться раздражали Александра. Иногда он позволял себе делать ей замечания.

— Этот цвет не идёт к вам, княжна, — сказал он ей однажды.

Она подняла на него удивлённые, недоумевающие глаза.

— У меня нет желания одеваться к лицу, — сказала она.