— Вера! — строго окликнула её княгиня. Но девушка продолжала:

— Моя мать решила за меня, что я своей жизнью могу и должна заплатить за кутежи своего братца.

— Ты бредишь! — крикнула княгиня.

— Нет, это правда! — горячо возразила Вера. — Я знаю тебя достаточно, чтобы утверждать, что твоё решение в этом деле было принято, оставался один чисто внешний вопрос. Но я? Подумала ли ты обо мне? — с заметной дрожью в голосе спросила она.

— Ты пришла оскорблять меня! — вскрикнула княгиня, хватаясь за голову.

Вера глядела на неё, и опять натянутая улыбка пробежала по её лицу.

— Я пришла сказать, что ни продать, ни купить меня нельзя. Мама! — вскрикнула она вдруг, заметив внезапную бледность княгини. — Мама, прости меня! Ну, прости…

Она бросилась к матери, опустилась на колени перед её креслом и, завладев её рукой, прижала её к своему лицу.

— Мама, не сердись… не принимай к сердцу. Если бы ты знала!.. Мне бы только чуточку уверенности, что ты любишь меня. Понимаешь, я не верю… Я мучусь. Между мной и всеми вами, моими близкими, какая-то стена. Ты никогда не хотела понять меня, а я думаю, что нельзя не понять того, кого любишь. Я зла иногда, резка, груба, может быть, но это оттого, что мне больно. Мама, скажи мне что-нибудь ласковое, одно слово!..

— Я… хотела… продать… свою дочь? — с расстановкой сказала княгиня. Она закатила глаза, горестно покачала головой и замолчала, словно подавленная. Потом она глубоко вздохнула, силой отняла свою руку у дочери и, поднявшись с кресла, величественно вышла из комнаты. Вера осталась на полу.

Никто не заметил, когда ушёл Андрей.

Вера шла по длинной аллее и следила за тем, как световые пятна и тени играли на песке, составляя неуловимую подвижную сеть. Голова у неё немного болела и глаза жгло от бессонницы и пролитых слез. Ей стыдно было вспомнить о том, как много она проплакала в эту ночь.

С тех пор, как Вера вернулась сюда из Москвы, где уже вторую зиму проводила у своей родственницы, богатой и скучающей барыни, неудачи и разочарования не покидали её. С удивлением и грустью замечала она, что отношения её с окружающими и даже с матерью становились всё более странными и натянутыми. В тоне матери часто сквозили досада и раздражение. Вера не понимала её недовольства. В Москве, окружённая людьми самых различных взглядов и направлений, в ту горячую пору жизни, когда умственные и нравственные запросы настоятельно требуют удовлетворения, Вера сумела найти и обособить маленький кружок, среди которого она чувствовала себя хорошо на совсем особый лад. Эти люди не были друзьями Веры, они даже не были особенно близки и симпатичны ей, но молодая девушка чувствовала, как они пробуждали в ней мысль, заставляя работать её, и эта работа давала ей ещё совсем неизведанное наслаждение. Случалось, что после долгих споров и сложных рассуждений, Вера с грустью думала о том, что решение того или другого вопроса, так горячо обсуждаемого, не имело, собственно, для неё никакого прямого значения. Её жизнь, казалось ей, в силу каких-то необъяснимых причин, должна была остаться такой, какой была до этой поры, не подчиняясь никаким вопросам, решение которых в теории так волновало её. И Вера замечала эту рознь, удивлялась возможности её и тут же старалась успокоиться на том, что, в сущности, она и не задавалась никакими целями: она сознала в своей жизни какой-то пробел, пополнила его и теперь должна чувствовать себя удовлетворённой.

Странная неожиданность встретила её по возвращении в деревенский дом и родную семью. Вера с удивлением оглядывалась и спрашивала себя, она ли изменилась, или изменилось всё так близко знакомое ей с детства? Она ясно отдавала себе отчёт в том, что раньше, как и теперь, её мать кричала на прислугу, писала знакомому земскому начальнику записки с просьбой наказать того или другого из крестьян, в чем-либо не угодившего ей. Ясно вспоминала Вера, что прежде, как и теперь, её отец с изысканной любезностью брал сторону сильного против слабого; окружал себя друзьями, привлекаемыми широким хлебосольством и обаятельной, величавой красотой княгини. «Враги», несомненно, тоже были; это были люди, требовавшие не угощений, а дела, не любезности, а справедливости; но о них не думали и над ними посмеивались, потому что их не боялись. Всё это ясно вспоминала Вера, и неожиданность, встретившая её, заключалась в том, что весь этот порядок вещей, некогда едва замечаемый ею, теперь сильно волновал её и вызывал едва сдерживаемый протест. Особенно тяжело и горько было Вере осуждать отца. Гордый и временами крутой по отношению к подвластным и в чем-либо подчинённым ему, с детьми он был чрезвычайно снисходителен, нежен, любил проявлять свои чувства лаской, а у жены прямо заискивал и, видимо, расцветал, когда княгиня благосклонно принимала его заискивания. Веру, как единственную дочь, старик ласкал особенно часто. Его немного дрожащая и уже морщинистая рука скользила по волосам молодой девушки, он ласково заглядывал ей в лицо, и потому ли, что Вера никогда не была красива, потому ли, что таким способом лучше выражалась его нежность, отец говорил ей всегда одну и ту же фразу: «Моя девочка! Моя бедная девочка». Вера чувствовала на себе его любовь и мучилась своими осуждениями. С матерью, всегда холодной и избалованной поклонением, Вера сразу усвоила себе довольно резкий и уверенный тон. Этим тоном она хотела как бы подчеркнуть свою личность и заставить окружающих считаться с ней, но она чувствовала, как именно это желание возмущало и раздражало привыкшую к власти княгиню.

— Что ты из себя строишь? — не сдерживая своего раздражения, замечала Софья Дмитриевна.

— Я ничего не строю. Я такая, как есть, — пожимая плечами, отвечала Вера.

— Ты, кажется, хочешь переучить весь мир. Твой тон с Маровым, с Андрюшей, да и со всеми прямо невозможен.

— Но они возмущают меня, мама!

— Кто это возмущает тебя? Все? Никто не угодил? Глупы все, ты одна умна, набралась фанаберии и лезешь учить всех.

— Но ведь я никому ничего не навязываю.

— В тебе не осталось не простоты, ни скромности. Под предлогом чего-то там возвышенного, ты просто зла и придирчива.

— Зачем ты стараешься оскорбить меня, мама? — в свою очередь горячо вскрикивала Вера. — Оскорбить всегда легко, но оскорбление не доказательство. Я не могу высказаться, когда мы обе раздражены, а ты никогда не хочешь спокойно выслушать меня. Спокойно, без предубеждения.

— Признаюсь, не хочу! — притворно смеясь, говорила княгиня. — Жили без твоих проповедей, Бог даст, проживём дальше. Глупо жили! Что же делать?..

Каждый подобный разговор, не выясняя ничего, всё больше и больше отчуждал мать и дочь. Часто, сбитая с толку и огорчённая, Вера запиралась в своей комнате и там наедине припоминала только что сказанные слова, удивляясь тому, что сама она, Вера, как нарочно говорила в этих случаях не то, что нужно. Она ложилась ничком на кровать и сочиняла длинные, убедительные монологи.

— Почему ты думаешь, что я зла? — шептала она, чувствуя, что слезы набегают ей на глаза. — Если бы я была зла, мне бы не было обидно и больно. Ты думаешь, что я ненавижу людей? Но я ненавижу их отношение к жизни, а не их самих. Я уже потеряла это отношение и не могу опять приобрести его. Я так мелка и малодушна, что ради своего спокойствия я рада бы смотреть на всё чужими глазами, но у меня что-то изменилось в душе. Я не обольщаю себя и не думаю, что я сама стала лучше, но это лучшее открылось мне. Я допускаю, что можно попирать истину, но я хочу, чтобы вы признали её.

Всю эту ночь Вера плохо спала и мысленно много говорила с матерью. Более всего поразило девушку угаданное ею отношение Софьи Дмитриевны к намерениям Гарушина. Она слишком хорошо знала свою мать, чтобы сомневаться в том, что в её глазах счастье дочери, её чувства и взгляды отходили на задний план, стушёвывались, а вперёд, как пёстрые, чванливые марионетки, выдвигались тщеславие, гордость и денежные расчёты. Этим марионеткам, годным только на то, чтобы их выбросили за дверь, должна быть принесена человеческая жертва, и Вера знала, насколько простой и естественной казалась эта жертва в глазах княгини. Именно об ней она словно забывала и заботилась меньше всего: жертва должна быть принесена.