— Правы сильные. Это всегда было и всегда будет так, — сказал Маров. — Перед таким порядком надо смириться.

— Сильные! — крикнула Вера. — Но если бы эти «сильные» были действительно сильны, они не боялись бы ни борьбы, ни света… Ну, идёмте пить чай, — спокойно прибавила она и пошла вперёд лёгкой, нервной походкой.

Она была не совсем довольна собой: она то сдерживалась, то прорывалась, чувствуя, что с Маровым не следовало говорить об этих вещах и таким тоном…

Но она не могла удержаться.

— Какой восторг! — говорил Маров, поднимаясь по ступеням большой стеклянной галереи, сплошь заставленной растениями. — Какой восторг! Природа, воздух, простор… После городского шума, пыли, духоты… — Он замолчал и остановился при виде двух незнакомых лиц.

— Вы незнакомы? — протяжно заговорила высокая, полная дама и медленно протянула руку по направлению к Марову.

— Нет, княгиня! Не имею чести.

— Вадим Петрович Маров. Артист, музыкант, поэт. Приехал к нам погостить из столицы. Юрий Дмитриевич Листович, наш добрый сосед. Вероятно, встречались? Пётр Иванович, Александр Петрович Гарушины.

— Я говорю: какой здесь восторг, Софья Дмитриевна! — повторил Маров и с умилением прижал обе руки к груди.

— Да? Вам у нас нравится? — спросила княгиня, и её лицо увядшей красавицы приняло благосклонное выражение. — Прошу к столу. Аня, налейте чаю.

Молодая, хорошенькая девушка в простеньком ситцевом платье, притаившаяся за самоваром, встрепенулась и потянулась за стаканами.

— Как чувствует себя князь Илья Борисович? — заботливо осведомился Маров.

— Отдыхает ещё, — с лёгкой снисходительностью в голосе ответила Софья Дмитриевна.

— Не утомила ли его наша партия после обеда?

— Может быть… немножко. Он любит игру в шахматы, — ласково заметила княгиня и улыбнулась. Когда она улыбалась, около глаз её собирались морщинки, и это шло к ней и старило её в одно и то же время.

Юрий Дмитриевич сел рядом с Верой.

— Разве они бывают у вас? — шёпотом спросил он её, указывая на Гарушиных.

— Всего второй раз. У отца с… этим дело, — также шёпотом ответила девушка.

— Ваш стакан, Юрий Дмитриевич! — громко сказала княгиня. Листович быстро поднял голову: Аня, вся заливаясь румянцем, протягивала ему стакан, а когда глаза её встретились с его глазами, она вспыхнула ещё больше, и рука её слегка задрожала.

— Мальчик! — позвал Александр Петрович прислуживающего грума. — В передней висит моё пальто. Принеси сюда. Вы позволите, княгиня?

— Но неужели вам холодно? — с сдержанной улыбкой удивилась Софья Дмитриевна.

— В нашем климате нет вечера, — раздражённо заметил Александр, — есть только сырость.

— Вы провели эту зиму заграницей? — спросила княгиня.

— К сожалению, только два месяца.

— Где именно?

— Я кочевал… Частью в Париже, частью в Ницце.

— Ах, Ницца! Какая это прелесть! — вздохнула княгиня и томно прищурила глаза.

— Вы, княгиня, конечно, много изволили путешествовать? — вмешался в разговор Пётр Иванович.

— О, да! Я была… — Софья Дмитриевна принялась перечислять все города и курорты, где ей когда-либо приходилось быть.

— Вера Ильинишна! — тихо позвал Маров, — а музыка будет?

— Аккомпанировать вам? — спросила княжна.

Маров сложил молитвенно руки и с умоляющим выражением покачал головой.

— С большим удовольствием! — согласилась Вера.

— Мы опять проиграем концерт Мендельсона, — не меняя выражения, продолжал Маров. — О, отчего у меня нет голоса! Я хотел бы петь. Музыка — это особый мир. Я хотел бы слиться с этим миром всем существом своим, непосредственно.

— У нас Аня поёт, — сказала княжна, смеясь.

— Нет, нет! — поспешно отказалась Аня и опять залилась румянцем.

— А вы, княжна, недавно вернулись в наши места? — спросил Пётр Иванович и с преувеличенной почтительностью повернулся к девушке.

— Да, я жила зиму в Москве, — сухо ответила Вера.

— Много ли теперь веселятся в первопрестольной? Бывало, прежде…

— Не сумею вам ответить, — холодно прервала его Вера. — Вы, вероятно, про балы, выезды?..

— Я предполагал, что для молодой девицы этот род веселья самый заманчивый. Потанцевать…

— Я давно не танцую.

— Давно! — воскликнул Пётр Иванович и любезно рассмеялся. — В ваши годы, ещё нельзя говорить «давно».

— Своих лет я не скрываю: мне 25, — резко заметила княжна.

— Вам скрывать ещё нечего! — сказал Пётр Иванович и слегка поклонился.

— А! Князь! — радостно приветствовал Маров.

В дверях террасы стоял высокий старик, с бодрой ещё и молодцеватой осанкой. В чертах лица, в манере держать себя ещё чуялось что-то гордое и властное, но взгляд уже потух, а высоко закинутая голова часто подёргивалась непроизвольным нервным движением.

Князь улыбался. Но когда он подошёл ближе к столу и узнал Гарушиных, в потухших глазах его промелькнул испуг, и улыбающиеся синеватые губы, передёрнулись болезненной гримасой.

— Пётр Иванович! Это очень любезно… Я рад, — сказал он тихим, словно упавшим голосом и сейчас же повернулся к жене.

— Друг мой! Я заспался. Отчего ты не приказала разбудить меня?

И затем, точно оправившись, он обратился ко всей компании и с ласковой улыбкой сделал приветственный жест.

— Добрый вечер, друзья!

Вадим Петрович играл на скрипке, Вера Ильинишна аккомпанировала ему.

— Обожаю музыку! Вы позволите? — сказал Пётр Иванович, приподнимаясь с своего места.

— Пожалуйста, пожалуйста! — поспешила ответить княгиня.

Гарушин тихими шагами вышел в гостиную и, незамеченный никем, прислонился к притолоке балконной двери.

Вера внимательно глядела на ноты; она щурилась и покачивала в такт головой. Маров увлекался: он широко водил смычком, и на приподнятом плоском лице его покоилось торжественное, почти вдохновенное выражение. В углу, за трельяжем, Листович и Аня тихо беседовали о чем-то.

Пётр Иванович почти не слышал музыки; он смотрел в лицо княжны, и взгляд его серых глаз вспыхивал недобрым, хищным огоньком. Всё в этом доме волновало и задевало его до муки. Ни одного взгляда, ни одного оттенка голоса хозяев не пропускал он незамеченными, и тогда, как лицо его вежливо и почтительно улыбалось, в глубине его впечатлительной души поднималась непримиримая ненависть и жажда скорой и жестокой мести. Он ненавидел всё и хотел мстить за всё: величавая красота княгини и её самоуверенная любезность вызывали в нем злобу ещё сильнее, чем нескрываемое беспокойство князя и резкий тон княжны.

«Презирают меня на все лады, — промелькнуло в его голове и тут же он сделал быструю оценку себе и своей силе в глазах этих гордых, но уже бессильных по отношению к нему людей. — Презирают! И всё-таки вот у меня где… в кулаке, — злорадно тешил он себя, глядя на лицо княжны. — Эта из умных. Теперь, говорят, много таких. Жениха не найдут, красотой Бог обделил — сейчас в умные идут. Презрения этого в ней больше всех, но сладим мы с ней быстро».

С необъяснимым наслаждением отыскивал он в бледном лице девушки гордые, властные черты её отца. Словно готовясь к сражению, он силился одним взглядом определить все трудности и препятствия, с которыми поневоле ему придётся считаться.

«А этот здесь что? Этот добрый сосед? — перевёл он свой взгляд на Листовича. — Девица из бедных родственниц в него влюблена, это ясно. Но для княжны, кажется, не опасен: очень уж сладко улыбается и губы сердечком. По умному такие не годятся. А тот? Как его? Вадим, Вадим… Скверная рожа и в кармане шиш. Слыхал я что-то про него: артист, никем не оценённый и не признанный».

И он опять стал глядеть на княжну. Неясная тревога, почти разочарование болезненно задели его: он почти не узнал девушку. Под впечатлением музыки Вера побледнела ещё больше, крупные пухлые губы покраснели и распухли, как у плачущего ребёнка, а на лбу собрались морщинки. Такой, как теперь, она уже не была взрослой девушкой из умных, гордым врагом; она казалась девочкой, ребёнком… и ребёнком больным, огорчённым и беспомощным.