- Потерпи. Он головы поднять не даёт, - шёпотом окликнул бойцов. - Зинчук, что? Михеев?

- Липартию перевязал, он уполз. Николенко, похоже, убит, - срывающимся шёпотом ответил первый, а второй дополнил. - Улюкаев и Мирзоян дышат, но не откликаются.

- Перевязать их сможешь?

- Никак нет. Темень же, а они молчат! Куда кто ранен - не видно...

- Тащите их вдоль скалы. Николенко оставьте, - принял решение капитан. - Сурову скажите - направить двоих на помощь.

Когда стихло тяжкое дыхание бойцов, которые волокли за собой раненых, стрельба из пещеры прекратилась - доносился только кашель и непонятные всхлипы. Капитан подобрался к Николенко, ощупал - тот отозвался стоном. Щадя его левую сторону, липкую от крови, Мухин за правую руку подтащил бойца к Антону.

Тучи разошлись, луна залила всё серебристым, мертвенным, сейчас предательским светом. Отступающие пограничники в нём просматривались, хотя отползли довольно далеко. Мухин вынул из сумки особиста последние баллоны, активировал "дымовуху", катнул её в сторону предстоящего ему отступления, а ту, что со слезоточивым газом - зашвырнул ко входу в пещеру.

На дребезжание баллонов и шипение газа ходок ответил выстрелами. Капитана не задело. Он переждал, поднял голову. Дым, спасительный, густой - расползался по земле медленно, увы, слишком медленно! А небо, мало что очистилось от туч, так ещё и разгоралось зарёю. Мухин отстегнул кирасу особиста и задрал на нём рубаху, пытаясь рассмотреть место ранения, но грудь Антона была неразличимо залита кровью. Предательского для отступающих бойцов света - не хватало для перевязки.

"Проклятье! Ну, всё против меня!" - скрипнул зубами капитан, боясь вслух облегчить душу ругательствами и вспугнуть тишина, в которой звучал только кашель ходока.

Дым, наконец-то, дополз, накрыл полной непроглядностью. Капитан переместился к Николенко, осторожно отстегнул с него пробитую грудную пластину кирасы, беззвучно положил на землю. После этого припал ухом к груди пограничника, надеясь услышать удары сердца. Перевязывать некогда - надо тащить двоих, чередуя. Или нести? Встать в рост, взвалить первого на спину, пройти, сколько сил хватит, опустить, вернуться за вторым...

Он сбился с мысли, не услышав сердца Николенко. Торопливо проверил пульс на его шее, потом на правой руке, потом долгую минуту напрасно ждал, шевельнётся ли грудь бойца на вдохе. И понял - перед ним труп.

- Убит. А всё из-за тебя, - обвязывая беспамятного агента под мышками поясным ремнём, снятым с мертвого бойца, шептал Мухин, изливая злость. - Вот брошу, чтобы сдох здесь, а его тело вынесу! Так бы и сделал, ей богу... Ну, погоди, если выживешь, вылечат, встретимся, как щенка выпорю, этим же ремнём...

Ходок дал короткую очередь - одна пуля ударила в скалу над головой, убедила, что надо ползти. Тащить Антона оказалось трудно. Худенький на вид полевой агент с каждой саженью тяжелел, а встать и взвалить его на спину - Мухин не решался. Подбадривая себя угрозами и обещаниями в адрес бессознательного особиста, он полз и полз, пока Суров с помощниками не подхватили его и ношу, убирая из сектора обстрела.

Село Белый Бом

Миг просыпания Рослов всегда воспринимал, как откровение. Типа, лакмусовая бумажка предстоящего дня. Если первой приходит мысль, что идти на работу не хочется - пиши пропало, опыт провалится, а научный руководитель вставит неслабый пистон. И наоборот.

Сейчас никаких мыслей не появилось. Сознание включилось, как лампа - сразу, высветив последние воспоминания и дав первые ощущения: "Я в постели, голый. Вчера мужик на меня набросился, я отрубился. Тело болит... Наверное, он меня пинал. Ноги болят... Я их сбил в ручье... И мозоли натёр. Лицо горит и зудится... Обгорело на солнце. А уши почему зудятся? А, комары нажалили!"

Рослов выпростал руки из под одеяла, потёр лицо и уши, испытывая огромное наслаждение. В стороне скрипнула дверь, он повернул голову, увидел женщину, повязанную платком на манер плакатных колхозниц - узел сзади, под волосами. Но ни ватника, ни сапог - белый халат на уровне колен, туфли на среднем каблуке. И очень приличная фигура, что стало заметно, как только гостья - а может, хозяйка? - приблизилась.

- Пришел в себя, славно. Как звать-то? Руслан... Жар ещё есть?

Теплая ладошка легла на лоб, взгляду аспиранта открылось декольте с ровной загорелой кожей, и соблазнительной ложбинкой. Молодое симпатичное лицо, милая улыбка, обнажившая прекрасные зубы - как не улыбнуться в ответ?

- Да я здоров, вроде.

- Это вряд ли, но, надеюсь, кризис миновал. Я полночи билась, вон, глянь, сколько лекарств извела, - ладошка описала полукруг, указывая на мусорное ведро, заполненное бумажными упаковками и ампулами. - Когда Еремей тебя привёз, ты горел, бредил...

- Вы медсестра?

- Фельдшер. Полина.

- А Еремей...

- Пасечник. Когда ты в обморок упал, карлик Асом тебя на руках к нему и принёс. Ерёма лошадь чуть не загнал, боялся, помрёшь. Где тебя угораздило простыть? Летом-то?

- А вот, сумел, места знать надо, - пошутил аспирант, но тотчас зашёлся в приступе кашля. - Простите. Вы не поверите, но в меня молния шандарахнула. Я ночь под ливнем пролежал, вот и простудился...

Расспрашивая, Полина налила теплого молока из глиняного кувшина, предложила выпить. С жадностью опустошив стакан, аспирант сказал:

- Есть хочу зверски! Полина, а телефон далеко? Мне бы позвонить...

- Телефон? - удивилась Полина и подняла брови, как бы изумлённо. - Во что звонить? И зачем? А покормить, это я мигом!

- Ой, не надо! - возмутился Руслан, не расположенный к шуткам. - Ну, рация тогда! Допускаю, мобильник у вас тут не берёт, но какая-то связь должна быть! И дуру мне гнать не надо!

- О-о-о, похоже, у тебя опять горячка... - огорчилась фельдшер, и не думая обижаться на "дуру". - Погоди, я завтрак принесу.

Она велела больному лежать смирно, оставила халат в соседней комнате и вышла наружу. Немного подумав, Руслан поднялся с постели, оделся, благо ковбойка и джинсы лежали на стуле рядом. Чистые, сухие.

"Постирала, и спасибо, - затягивая ставший широким ремень, поблагодарил он Полину, встал, качнулся, оперся плечом о стену, - блин, совсем я ослабел".

Переждал дурноту, пошел к двери. На крыльце мальчишка строгал какую-то деревяшку, а теплый ветерок ерошил ему волосы. Голова Руслана кружилась. Решив немного отдохнуть, он сел на ступеньку, прислонился плечом к брёвнам дома, пробормотал, глядя на стружки, летящие из-под ножа:

- Пацан, что за деревня?

- Белый Бом.

- Сколько до Горно-Алтайска, знаешь?

- Горно чего? Неа, - мотнул головой мальчишка.

Рослав понял, что чего-то не понимает, но отнёс это на счет недомогания - голова сильно кружилась. Это заставляло мир крениться, и глазами воспринимался он как вид через трубу: не целиком, а кусками, по две-три избы вдоль раскатанного в пыль и грязь просёлка. Ладно хоть уши, пусть и глухо, словно ватой заткнутые, воспринимали гагаканье, кряканье, петушиные крики, мычание и поросячий визг - чисто сельскую озвучку.

- Вот глухомань! А в город, вообще, как добраться?

Мальчишка откликнулся:

- Староста, Тимофей Кондратьич, завтра собирались, с мобилавкой. Вон, где палисадник.

Пошатываясь, аспирант добрался к дому старосты. Крупная собака, лёжа посреди двора, похлопала хвостом по земле, как бы приветствуя, буркнула "гав" с закрытой пастью. На стук в дверь никто не ответил. Рослов вошёл в дом:

- Тимофей Кондратьевич?

Крепкий мужик лет сорока появился из второй комнаты:

- День добрый. Это тебя Мироничев привёз? С пасеки?

- Здрасьте. Мне надо в город.

- Завтра. Но ты бы отлежался, а? Мордаха красная, горишь ведь. Заплохеет в дороге, и что с тобой делать? Не зря Поля сюда бежит, - староста показал в окно, - ишь, всполошилась!