Действие обезболивающего укола закончилось, боль снова вернулась и мысли стали путаться. Бедная Фелисити, она не заслужила подобной смерти. Никто такого не заслуживает. Коллеги-индийцы имеют большие семьи, и надо им помочь. Остаться без кормильца в этой стране - вот настоящая катастрофа. Но сначала нужно самому встать на ноги.
Мне снова захотелось испытать острое чувство свободы и отрешенности от бренного тела, ничем не стесненный полет, происходящий за гранью бытия, но все же связанный с материальным миром незримыми нитями. Наверное, я даже смог бы снять с шеи погибшей Фелисити золотую цепочку - настолько осязаемым был увиденный мною мир.
Стараясь не думать о боли, я полной грудью вдыхал запах распускавшихся за окном тропических цветов и слушал далекие гудки автомобилей. Я сомкнул веки, и постепенно перед моим мысленным взором возник глубокий колодец из черного, замшелого камня, на дне которого крошечной яркой точкой отражалось лазурное небо.
Взгляд скользил по стенам колодца, углубляясь все дальше и дальше от поверхности, оставляя позади все посторонние звуки и краски. Глубина раскручивалась перед мысленным взором, подобно пестрому калейдоскопу, вспыхивая угольно - черными и ярко-голубыми искрами. Моё тело как будто наливалось силой, к ногам возвращалась чувствительность, и я представил, что могу сам встать с кровати.
Герберт: Иван Грозный. Москва, Кремль, март 1582 года
Я представил, что могу сам встать с кровати, и внезапно понял, что нахожусь в непривычном для последних дней сидячем положении. Боль в спине поутихла, перестали бить молоточки в вывихнутом плече. Приоткрыв глаза, я вздрогнул, ощутив себя в незнакомой, чужой обстановке.
Пахло свечным воском, полынью и яблоками. Прямо напротив меня располагалась обитая железными полосами низкая дверь, справа в каменной стене возвышалось стрельчатое окошко с мозаичным стеклом, сквозь которое робко пробивался сумеречный свет. Глаза постепенно привыкали к полумраку сводчатого помещения, озаренному несколькими десятками толстых, потрескивающих свечей. Откуда-то тянуло сквозняком, и колеблющееся пламя отбрасывало на стены причудливые тени. Поёживаясь от озноба, я перевел взгляд вниз.
Темно-вишневый, чуть побитый молью бархат расшитого золотым позументом одеяния. Из отороченных собольим мехом рукавов высовываются старческие кисти с опухшими суставами пальцев. Два массивных золотых перстня на правой руке и три - на левой, запястье которой охватывал кожаный шнурок с висящим на нем медным крестиком. Неужели это мои руки?
- Что изволите, государь-батюшка? - услышав молодой, приятный женский голос, я вдруг испытываю неведомое доселе потрясение. С глаз будто спадает пелена, и я понимаю, что никакого Герберта фон Шлиссена не существует. Я - русский царь Иван IV Васильевич, восседающий на троне в малой Кремлевской зале.
Я знаю, что в 51 год выгляжу глубоким стариком. Мое лицо испещрено морщинами, под глазами огромные мешки. Слабое зрение заставляет меня всё чаще прищуриваться, но при этом все равно заметно, что левый глаз больше правого. Тяжелый нос потомка Палеологов, брезгливо-чувственный рот, окаймленный рыжей, с черным оттенком бородой - это лицо отражается в висящем справа от двери серебряном зеркале. Отложения солей в позвоночнике почти превратили меня в окаменелость - каждое движение причиняет страшную боль, вынуждая ходить сгорбившись, шаркая ногами в кроваво-красных, подбитых серебряными подковами, сапогах.
Я поднимаю тяжелую после сна голову и бросаю прищуренный взгляд влево, где у выложенной изразцами стены стоит моя последняя жена. Молодая государыня Мария Федоровна, в девичестве Нагая, отчего-то выглядит испуганной, но всё равно очень хороша собой.
Ее русые, с пепельным отливом волосы убраны в расшитый золотыми нитями платок из тонкого полупрозрачного шелка. Красивая, статная двадцати девятилетняя царица одета в широкую голубую ферезею с длинными, стянутыми в запястьях рукавами, застегнутую дюжиной золотых пуговиц. Голову Марии венчает шапочка из синей парчи, унизанная крупным жемчугом.
На изразцовую стену падает тень пюпитра, на котором лежит застегнутая Библия и бронзовый колокольчик. Я протягиваю к нему левую руку, но не успеваю позвонить - дверь со скрипом распахивается, и в залу входит думный дьяк Висковатов. Поклонившись у порога в пояс, он подходит ко мне и, снова согнувшись, протягивает на вытянутых руках кованный серебром ларчик.
- Государь, спешу молвить, что повеление твое выполнено неукоснительно и в срок! Все готово, как ты и приказывал! - редкая бородка дьяка воинственно топорщится, а круглые совиные глазки раболепно глядят на своего государя.
- Подожди, дьяк. Негоже царице оставаться одной. Позови-ка сюда стрельца! А ты, государыня, присядь, не закончили мы еще разговор, вишь, сморило меня,- я недобро усмехаюсь. - Яблок поешь, что ли, раз скоромная пища не мила!
- Сам неси, чай, не переломишься! - говорю я, отстраняя ларец, с трудом поднимаюсь с трона и жестом указываю дьяку на дверь.
Ульрих Шмидт. Вадуц. Лихтенштейн. 15 февраля 1980 года
С трудом поднявшись из-за пишущей машинки, я бросился к графину с водой и выпил добрую половину. У меня началась паника. Я внезапно понял, какие важные вопросы я не задал во время нашего десятидневного общения тому, кого я называю в настоящем романе Гербертом фон Шлиссеном! И ведь, мне казалось, что все совершенно ясно в его истории. Все было абсолютно понятно до тех пор, пока я не сел непосредственно писать эту книгу.
Полгода назад я закончил свой очередной исторический детектив "Три кровавые лилии" о перипетиях и интригах королевского двора во Франции. И моя книга через неделю уже должна увидеть свет. Издатель приготовил весьма дорогую презентацию книги, включая встречи с читателем, фуршеты и автограф-шоу.
Я уже потихоньку обдумывал сюжет нового романа, идея была неплоха, но что-то в сюжете не вязалось. Несмотря на это, я был безмятежен и доволен жизнью, когда раздался звонок из приемной моего будущего заказчика, и мне было предложено срочно выехать на встречу с ним. Это событие изменило мои планы настолько, что я, сказавшись больным, проигнорировал все рекламные мероприятия издательства, рискуя в будущем наскочить на проблемы с изданием моих новых книг.
Во-первых, гонорар. Мне была предложена сумма минимум в пятьдесят раз превышающая мой доход за "Лилии", правда, обремененная обязательством хранить полученную информацию в строжайшей тайне, и самая главная неприятность: я должен отказаться от своего имени на обложке будущей книги!
Во-вторых, конфиденциальность. Наша встреча была обставлена, как тайное свидание агента с резидентом иностранной разведки в каком-то шпионском боевике. Я стоял у мюнхенской ратуши со свежим номером "Абенд цайтунг", когда ко мне подошел некто и, озираясь, предложил проследовать к автомобилю. Я сел на заднее сиденье "БМВ", где тотчас возник молодой человек, назвавшийся Джоном Смитом. Он попросил надеть на глаза непроницаемую черную повязку и постараться заснуть, так как дорога предстояла достаточно долгая - около двух часов. Попетляв по улицам Мюнхена, видимо, чтобы сбить меня с толку, автомобиль выехал на автобан. Мне показалось, что мы едем куда-то на север в сторону Нюрнберга. Конечно, я не мог заснуть всю дорогу, предвкушая самое волнующее приключение в своей довольно серой жизни. Когда мы добрались до места назначения, меня под руку препроводили в дом и сняли повязку с глаз. В полумраке огромной и несколько готичной гостиной я наконец увидел своего заказчика. Это был еще совсем не старый человек лет сорока пяти в черной маске Мистера Икс, в инвалидном кресле-каталке какой-то новомодной конструкции с мотором. Говорил он мягким спокойным голосом, практически не жестикулируя. "Мое почтение, дорогой герр Шмидт. Прошу покорно извинить меня за доставленные неудобства. Меня зовут Герберт фон Шлиссен", - представился он. Весьма интригующее начало для написания романа!
