Подойдя к стене за креслом, Висковатов вставил ключ в едва видимое отверстие и повернул его. Рядом с крайней камерой в стене образовалась ниша - я не успел заметить, повернулся ли закрывавший ее камень, или просто исчез.

Дьяк зажег стенную лампу, и я невольно прикрыл глаза - в нише, на подстилке из синего рытого бархата, покоился древний Свиток. Я подступил ближе и обеими руками достал диковину. Свет упал на нее, и в руках будто вспыхнул зеленый костер.

Свиток представлял собой полосу тонкой воловьей кожи, намотанную на валик с рукоятями из чистого золота. В рукояти были вделаны крупные, продолговатые изумруды сложной огранки, расположенные в определенном порядке, а края свитка заправлены в диски спиральной формы, ограничивающие валик с обеих сторон. Свободным оставался лишь небольшой фрагмент пергамента с нанесенными на него клиновидными значками. Они были расположены так плотно, что казалось, вот-вот соскочат с листа.

Определить цвет слегка потускневших чернил было невозможно - буквы казались то огненно-красными, то угольно-черными, отливали темной синевой и болотной зеленью. Край Свитка, выступавший наружу, был неровным, как будто от него оторвали узкую полоску. Я потянул за него, но вытянуть пергамент не удалось. Видимо, для чтения свитка необходимо было высвободить какую-то хитрую пружину.

- Сам-то что думаешь? - я взглянул на Висковатого.

- Думаю, государь, что вещь эта великую ценность имеет! Не зря её дед ваш, Иван III, в тайнике прятал! Кабы не записи эти да ключ - вовек не сыскать! - дьяк замялся. - Должен я молвить тебе, государь, что когда взял я сей свиток в руки, тотчас одолели меня мысли горестные, тоскливые. Опасаюсь, как бы ни было в нём чар колдовских!

Я уже собирался поместить Свиток обратно в нишу, как внезапно меня будто накрыло волной неизбывной печали, вызванной тягостными воспоминаниями...

Перед глазами одна за другой проплывали картины, от которых в сердце рождалась острая боль. Вот бояре с волчьими мордами грабят царскую казну, стуча сапожищами, тащат на себе тюки с посудой и мехами, а я, девятилетний царевич, в тесном тулупчике, с непокрытой головой стою у подножья лестницы, ведущей на женскую половину царского терема...

Вот Шуйский, в распоясанной шубе, полулежит на лавке в опочивальне, закинув ноги в грязных сафьяновых бурках на царское ложе. Вот он же, запустив обе руки в палисандровую, украшенную жемчугом и яхонтами укладку, перебирает украшения моей покойной матушки.

Венчание и свадьба, февральская стужа 1547 года, гулкий, ярко освещенный тысячами свечей Успенский собор. Мне 17 лет, а рядом стоит невысокая, стройная красавица Анастасия Романовна, данная мне Господом жена, самая любимая и самая близкая...

Треск обрушившихся сходен перед Кирилло-Белозерским монастырем, заполошный крик няньки, барахтанье свалившихся в воду ближних бояр Захарьиных-Юрьевых, ведших ее под руки от струга на берег. Захлебнувшийся младенец, которого эта дура кормилица так и не выпустила из рук...

Себя бояре спасали, не царского наследника. Всегда спасали только себя.

Холодна Шексна, только сердце моё еще холоднее. Очерствело оно со смертью младенца Дмитрия Ивановича, первого русского царевича...

Вот молодая царица вышивает в светлице парсуну , а вот она же возлежит на смертном одре в Коломенском, с побелевшими, как бы стершимися чертами лица. Её темно-русая коса простирается вдоль тела, подобно бескрылому аспиду. Уморили бояре царицу, ибо ненавидели ее лютой ненавистью. Рабой называли, не ровней себе и дочерям своим. Молвили после - в разврат царь ударился. Да если бы склонен был к бесовским развлечениям, разве спешил жениться? И во второй раз, и в третий. Но царицы умирали бездетными, и лютое чувство одиночества снова и снова охватывало меня, вызывая приступы безрассудного гнева.

Один родной человек был, наследник Иван Иванович, только вот жен выбирал себе неспособных к зачатию. За красоту выбирал да за родословие, а надо бы - за здоровье.

Накричал я на сына, посохом замахнулся, убить был готов родную плоть и кровь ╛- а все из-за бояр нашептывающих та науськивающих царевича. Тебя, мол, батюшка до зрелых лет все за отрока считает, к делам государственным не допускает, совета не спрашивает, будто вечно править намерен. Всё на глупости подбивали, то Крым иди воевать, то Псков. А может, и не глупости - вдруг погибнет наследник на поле бранном. Как мать уморили, так и сына погубить чаяли.

Не простил я себе, что прогнал сына, не убедил в неправде боярской. А спустя малое время заболел царевич Иван тяжко, и угас в одночасье.

И ныне не у кого просить мне помощи, кроме как у Господа. Дожить бы до рождения наследника, воспитать его будущим Государем! А иначе - конец всему. Седьмая царица, уж найдут бояре к чему придраться. Решат наш брак незаконным, сошлют Марию Федоровну в монастырь, да и освободят престол под своего ставленника. Разрушат все, что я годами строил, продадут иноземцам страну, сами до смерти передерутся.

Ничего не боятся бояре, грешат, не страшась наказания! Научил бы меня Господь, как заставить их жить в страхе Божьем...

Встряхнув головой, я попытался сбросить наваждение. Стоило мне опустить Свиток обратно в тайник, как мучительные воспоминания растворились белым облачком морозного дыхания. Господи помилуй, спаси и сохрани! - я облегченно перекрестился. Убрав Свиток, вытащил из скважины ключ и спрятал его в шкатулку. Оглядев Либерею в последний раз, я взял шкатулку вместе с записями Фиораванти и направился к выходу.

В молчании проследовав подземным лабиринтом и приблизившись к покоям, я пропустил дьяка вперед. Войдя в дверь, тот полуобернулся ко мне, протянув руки к шкатулке. В тот же миг возникший за спиной Висковатого стрелец накинул ему на шею удавку. Резким движением дюжий детина дернул за концы прочной воловьей жилы, и дьяк беззвучно осел на пол.

Молодая царица вскрикнула, и, вскочив с лавки, опрокинула поднос с яблоками. Тяжелые красные и желтые плоды покатились по навощенному полу.

- Ну-ка! - я прикрикнул на молодую супругу, которая побледнев, прикрыла рукой уста и, казалось, вот-вот лишиться чувств. - Дьяк от трудов праведных сознание утратил, всего и делов!

Между тем стрелец взвалил тело Висковатого на плечо как тряпичную куклу и с трудом протиснулся с ношей в низкую дверь. Затворив за ним засов, я обернулся к Марии.

-Батюшка твой, чай, и не такими делами занимался! - став тестем государя, воевода Федор Федорович Нагой пытался бороться за влияние с Борисом Годуновым, но оказался гораздо глупее последнего.

- Девок покличь, пусть приберут тут. Да гляди у меня веселей! Тоску нагоняешь, молодая. Али чувствуешь что недоброе? - я пристально взглянул на жену.

- Нет, государь, неможется мне слегка, - на втором месяце беременности Мария временами чувствовала приступы тошноты и слабость.

Хотя какая тут слабость! Недовольство скрывает своё, мол, совсем забыл государь супругу. А как не забыть, коль супружеский долг исполняет холодно, будто повинность какую. До сих пор брезгует, помню, как замуж не хотела за меня идти! Думал я, надежу и опору в ней обрету, сердце согрею любовью да лаской, но не судилось. Пора бы новую жену искать, но нельзя - наследника носит, он сейчас для государства важнее всего!

- Так вот, царица, повторю: твое дело - наследника носить, да о здравии моем денно и нощно молиться. Не станет меня - и вам не жить. Узнаю в другой раз, что с отцом своим дела царские да обычаи обсуждать беретесь - сошлю в монастырь на веки вечные. Не вашего ума дело! - я стукнул посохом об пол и пошатнулся - пульсирующая, дергающая боль пронзила спину.

В ней наш Герой встретил ангела Марию и своего спасителя Странника. Учёный араб и тайна Магического Свитка. Первое Видение Джона. Отец Марии ищет Либерею, любовь Ребекки превратилась в ненависть.

Герберт фон Шлиссен. Госпиталь Говинд Баллабх Пант, Нью-Дели, ноябрь 1978 года