Тодоришин и Виноградов ограничились одной песней и улеглись следом. Дождь забарабанил сильнее, сверкнула молния. В палатку влезли запоздавшие трое, пробрались в самый дальний угол, но спать укладываться не собирались. Сначала им показалось тесно, рюкзаки мешали.
--Сложи их вон на этого, длинного.
Положили на Виноградова рюкзаки. Тот спал, как ни в чём не бывало. Следующим по тому краю спал Олег. Я лежал недалеко от него, но уже ближе к противоположной стенке. Дальше Тодоришин, и уже почти у самого выхода Костя. Троица закурила.
-- Какой у него нос здоровый, - кто-то потеребил Виноградова за нос, тот продолжал спать. Я ждал, что будет дальше.
-- И этот тоже дрыхнет, - это уже относилось к Олегу. - Харкнуть на него что ли?
-- Погоди, у меня паста есть. На.
С пастой, это были старые пионерские шуточки. Но теперь, среди взрослых? Неужели до этого дойдет?
--Да не на лоб. На щеку, как у индейцев. Вот! (чиркнула и посветила спичка). В самый раз. Чингачгук! Большой змей.
Частые мелкие смешки.
Я понимал, что следующим буду я. Поэтому забормотал что-то, будто во сне, несколько раз перевернулся. В дальнем углу затихли.
Между тем продолжало громыхать, дождь усилился еще больше. Ветер дул как раз с той стороны, в которую у нас был повёрнут вход палатки. Через сетчатые застегивающиеся створки, ставшие из-за вздернутости палатки как бы частью крыши, полетели водяные брызги. Сорокин и Тодоришин проснулись, сдвинулись в мою сторону, я прополз еще дальше. Кабанам осталось совсем мало места, но это их не смущало, они пока сидели и переговаривались. Ребята заснули, стал подремывать и я. Вдруг что-то толкнуло в бок. Я вскинулся, думая, что это какие-то новые дурацкие шутки тех же шутников. Но разбудил меня Костя Сорокин.
--Давай флягу!
Я не сразу сообразил, зачем. Гроза уже прошла, дождь лил совсем потихоньку. Оказывается, случилась новая неприятность. Со склона теперь бежали ручейки воды и затекали через порог палатки. Костя, разумеется, почувствовал это первым. Надо было остановить воду. Он сообразил как. Подсунул под резиновое днище палатки одну флягу, другую. Образовался барьер, но для его завершения требовалась третья фляга.
В палатке было сумрачно, но не темно. Уже брезжил рассвет. Мы поддоткнули третью флягу, оставив залитым самый вход в палатку. Костя заснул, но я, опасаясь новых выходок, старался не засыпать. Но вот шорох капель по крыше затих совсем, и троица, как по команде вылезла наружу. Теперь можно было и подремать.
Когда я проснулся, солнце уже светило вовсю. В дальнем краю палатки сопел Корольков. Стулов и Степаница дрыхли без задних ног прямо у входа, в луже воды, которая стала черной от пепла. Такими же черными были их ноги, до самых, засученных по колено штанов. Заляпаные кеды валялись снаружи. Больше в палатке никого не было, полог расстегнут, в лагере легкий утренний шум и гомон.
Я выбрался наружу, и тут подошла Алевтина Васильевна. Заглянула в палатку, покачала головой:
-- Ну что? Наделали дел!?
Обращалась она ко мне, а этих спящих гавриков как будто и будить не собиралась.
-- Конечно, текла вода. Здесь же как решето.
Я начал что-то бормотать, дескать, не хотелось ставить в сторону коровьей фермы, кто знал, что с этой стороны будет ветер.
-- Да вы что, не знаете, как ставить палатки! - наша руководительница разошлась уже в полный голос. - Никогда не приходилось! Что, первый раз, что ли!
Она продолжала кричать всё громче, и всё о том же, но мне ее почему-то сделалось жаль. Вместо того, чтобы поднять пинками этих полуночников, нахлестать им как следует по морде... увы, сделать это было нереально по многим причинам, но надо же было и отреагировать, и сбросить куда-то возмущение.
"Кабаны", конечно же от этих криков пробудились, отворачиваясь в сторону, вылезли из палатки и потянулись к речке. Алевтина Васильевна удалилась тоже. Я немного постоял в раздумье.
Нетрудно было представить, что и дальше ничего хорошего не будет. Но эта, вчера еще новенькая, а сегодня загаженная палатка - всё равно моя ноша. А я помнил по прошлому лету, вёдра моет тот, кто их несёт. Так теперь принято. Встать на дыбы? Не похоже, что меня кто-то реально поддержит.
Не помню, откуда нашлась тряпка. Может быть - чья-то, может быть даже из моих запасов. Но это явно было не полотенце. Недалеко от палатки оказалась ямка с практически чистой дождевой водой. Повозиться всё-таки пришлось, но резиновое днище оттёрлось без следов. Потемнел только матерчатый порожек.
Когда я подошел, все уже вовсю завтракали. Никто не поднял глаз, не посмотрел в мою сторону, словно подошел тот, кому здесь вообще не место, но хорошее воспитание не позволяет указать ему на дверь. Только Татьяна Петровна, как бы в небо произнесла, что кто-то, вроде бы Вовка, будет теперь мне должен. Обратилась она почему-то к одному, хотя здесь сидела и завтракала вся троица.
Дневной переход пошел не то, чтобы тяжело, но как-то тупо. Сказывалась бессонная ночь. О том, чтобы вырваться вперед, не хотелось и думать. Я шел в общей колонне, впереди почему-то всё время маячил Тодоришин, его широкий рюкзак с какими-то свисающими веревками, сверху на нем полог нашей палатки, ниже ноги в синем трико. В трико, укороченном почти до колен, на манер бридж. Неторопливо шагающие ноги, в такт с которыми меня слегка покачивало. А в голове вертелось: "Анаша, анаша. До чего ты хороша". Привязчивой оказалась проклятая мелодия.
День после пролившегося ночью дождя был ясный, пожалуй, даже припекало, но пыли еще не было. Предстоящий переход не сулил ничего примечательного. Уже было известно, что идем мы в Бородино, шагаем туда проселками. По дороге не встретится ни городов, ни автотрасс, ни больших рек. Правда, намечена днёвка на Можайском "море". Об этом тоже объявили заранее. А до него - просто вот такая обычная дорога.
Но оцепенение постепенно проходило. Оживлялись и другие, что для второго дня пути обычное дело: силы свежие, а мозоли на ногах дадут себя знать только к вечеру. В этом походе не избежал мозолей и я, причем не на пальцах, а на подошве. Вот тебе и опытный путник, два похода за спиною! Всё чаще в колонне слышались смешки. В том числе из-за гитар. Никому не хотелось их тащить, но приходилось, и инструмент то и дело, кто под шутку, кто с уговорами передавали друг другу. Дошла очередь и до меня.
Как только я закинул гитару на плечо, Алевтина Васильевна открыла свой фотоаппарат. Видно было, что настроение восстановилось и у нее. Еще бы, всё выровнялось, идет своим порядком. "Погоди-ка. Давай я тебя с гитарой сфотографирую". Не знаю, получился ли снимок, я его не видел, и на школьные стенды он тоже не попал.
На привалах шли обычные разговорчики, и "ашная" троица, совершенно не смущаясь, уже именовала Олега - Чингачгук. Он особенно не протестовал, тем более, что я, конечно же, не стал ему рассказывать, с чего это вдруг Кабанам пришла в голову такая фантазия. Не интересовались и другие, тем более, при Олеговой смуглоте и сухощавости, имя индейца не казалось для него странным. И позорного в нем тоже ничего не было. Кстати, Корольков и Степаница, оказавшиеся потом вместе с нами в одном девятом классе, так и продолжали называть его Чингачгуком.
На Егорова же в тот же день повесили кличку - Доцент. Вот его она только обрадовала, он весёленько улыбался в ответ и хрипло восклицал: "Пасть порву". Действительно, казалось, что всё как-то утихло и успокоилось.
Правда, теперь приставали к Косте Сорокину, очень уж хотелось кому-то его хоть как-нибудь обозвать. Мелькнуло в разговорах и сочетание Костя-Повар. Откуда - понятно, в популярном фильме о подпольщиках был такой, в общем-то положительный персонаж - Костя Поваров. Но Сорокин решительно воспротивился подобным попыткам. Фантазия на этом иссякла, от него отстали.
Потом, на одном из переходов Костя поравнялся со мной и начал укорять, что, дескать, всяким таким наездам надо давать отпор. Нечего потакать разной шушере. Он даже напомнил мне прошлогодний эпизод на пароходе Лесков. Я тогда, на потеху продемонстрировал действием, что могу съесть кусок вафли, намазанный горчицей. Затеял такое развлечение, конечно, тот же Егоров. В смущении, я попробовал теперь ответить в том духе, мол, хотел тогда показать, что мне всё нипочём.
