Собака у нас по кличке Ася и кошка, а сын живет и работает в Москве.

Обычно мы с Асей прогуливаемся недалеко от дома, но иногда под мостом железной дороги перебираемся и на другую сторону.

В одну из таких прогулок я подошёл к мусорному контейнеру выбросить окурок. У контейнера стоял грузовичок. Двое рабочих выбрасывали из кузова всевозможную рухлядь: старую этажерку, сломанную кровать, какие-то бумаги.

– Откуда мусор? – поинтересовался я.

Один ответил:

– Умер какой-то мужик… То ли умер, то ли в больницу его свезли. А новые жильцы делают ремонт.

Выбрасывая окурок, я невольно заглянул в контейнер: поверх всякой всячины лежала пыльная стопка ученических тетрадей, перевязанная крест-накрест бечёвкой. Угол верхней был помечен надписью «М. М. Волков».

Я уже хотел отойти, как вдруг вспомнил давнишнего попутчика и подумал: не ему ли принадлежали тетрадки, ведь он говорил, что живёт где-то по Ярославской железной дороге.

Поскольку содержимое контейнера предназначалось для вывоза на свалку, я решил, что имею на стопку такие же права, как и всякий другой; быстро достал, отряхнул её от пыли, дома разрезал бечёвку, перелистал несколько тетрадей и убедился в том, что они действительно принадлежали Мордуху Мордуховичу Волкову.

Мне удалось разложить тетрадки в хронологическом порядке. Эту повесть в двух частях, написанную от первого лица, я назвал «Одиссеей инженера Волкова».

Предлагаю её вам, уважаемые читатели.

В 1974 году я окончил один из московских вузов по специальности «автоматика и телемеханика». Началось распределение – очень важный момент в жизни каждого выпускника. Это как лотерея: можешь вытащить счастливый билет, а можешь и пустой. Стоим в коридоре. Немного волнуюсь. Сейчас за массивной дубовой дверью решится моя судьба. Заходим по очереди. Тех, кто выходит, сразу окружают и наперебой расспрашивают: ну, как, куда?

– Подмосковное пусконаладочное управление. Сто тридцать оклад и 60 % прогресс.

– Ого! Двести восемь рубликов! Неслабо для начала!

Рядом со мной Матвей Авербух или попросту Мотя, окончивший институт с красным дипломом. А у меня оценки разные: по политической экономии и научному коммунизму «тройбаны», а по теоретическим основам электротехники и теоретической механике «отлично». У Моти типичный крупный горбатый нос, тёмные вьющиеся волосы и большие, чуть на выкате черные глаза, в которых, как в зеркале, отражается вековая скорбь всего еврейского народа. А у меня глаза серые, нос прямой, короткий, волосы светлые, ёжиком – весь в отца, военного инженера.

– Послушай, Мордухыч, приёмная комиссия вся сплошь из оборонки. Нам с тобой ничего не светит.

– Пойду, хоть развлекусь.

Настаёт мой черёд. Захожу, осматриваюсь. Небольшой зал. Тусклое солнце освещает сидящих за покрытыми зелёным сукном столами. Меня жирным указательным пальцем подзывает толстяк с бычьей шеей и красным бесформенным носом:

– Фамилия?

Он записывает.

– Имя Отчество?

– Мордух Мордухович.

Толстый переспрашивает:

– Морд…, как? – и смотрит на меня с какой-то укоризной, будто я в чём-то виноват. Его чернильная ручка с золотым пером замирает, наткнувшись на непреодолимое препятствие. На бумаге расплывается большая клякса.

– Что? Ручка сломалась? – нарочито громко, но подчёркнуто вежливо спрашиваю я.

Красноносый, глядя мимо меня куда-то в угол, надевает на золотое перо колпачок и прячет ручку в карман, дает понять, что разговор окончен. Его соседка, поймав мой взгляд, начинает лихорадочно рыться в сумочке в поисках носового платка. Сидящий с другого края мужчина лет пятидесяти с причёской как у меня, ёжиком, в белой рубашке с галстуком, слышал нашу беседу и тут же перевел взгляд на окно, в котором, кроме серого, безразличного ко всему неба, ничего не видно. Ну что ж, всё понятно. Я медленно поворачиваюсь и выхожу в коридор. Одно дело, когда только предстоит принять горькую пилюлю, а другое – разжевать и проглотить ее. Переоценил я себя; обида и разочарование написаны на лице. Ко мне, никто не подходит; это на картошке и в аудиториях мы были единой студенческой семьёй, а здесь каждый за себя. Только мой друг, Стас Голованов, с которым мы всегда вместе готовились к экзаменам и занимались в боксёрской секции, спрашивает:

– Ну что, как?

Я неопределённо машу рукой и понуро бреду к лестнице.

Кто-то догнал меня и тронул за плечо. Заместитель декана, мой любимый преподаватель по теоретической механике, протягивает листок бумаги с адресом и телефоном, отводя взгляд в сторону.

– Сходи, там тебя возьмут.

Я сухо поблагодарил, развернулся и ушёл.

Мой дядя, прошедший с боями от Ленинграда до Берлина, дважды раненный и награждённый четырьмя боевыми орденами, крупный чиновник в одной из кавказских автономных республик, как-то сказал:

– У нас в России антисемитизм только на бытовом уровне, а наверху его нет, но существует национально-пропорциональное представительство.

– А почему же тогда евреи не представлены в хоккее? Пусть хотя бы один гонял по льду шайбу.

Но дядя в ответ только смеялся.

В скором времени в отраслевом научно-исследовательском институте приборостроения («НИИ, где мало платят», как расшифровал эту аббревиатуру один остряк и где не соблюдался вышеописанный принцип и евреев было не меньше, чем чистокровных русских) появился новый сотрудник.

Лаборатория электронно-оптических устройств, куда меня зачислили на должность инженера с зарплатой сто двадцать рублей, находилась на первом этаже двухэтажного особняка XIX века в Замоскворечье. Рабочий день, как правило, начинался с обсуждения статей в Литературной газете, рупоре интеллигенции того времени, или публикаций в новом номере журнала «Юность». Инициатором обыкновенно выступал Виктор Жадов, ведущий инженер. Когда-то он окончил Суворовское училище, отслужил несколько лет в армии и, получив приличную дозу облучения, был комиссован с пенсией 70 рублей. Очень способный инженер, но писать диссертацию не захотел, хотя ему не раз предлагали. «Потолок» его дохода (зарплата плюс пенсия) определялся суммой 240 рэ. Виктор хорошо разбирался в современной литературе. Увлекшись, он начинал ходить взад-вперёд по лаборатории, как преподаватель, читающий лекцию, делал язвительные замечания и высказывал нестандартные мнения, удивляя нас малоизвестными фактами из жизни авторов. Видимо, источником информации служил старший брат, член Союза писателей СССР. Ему не менее язвительно возражала Лена Буховская, умевшая находить слабые места в его высказываниях. Тоже хороший инженер и весьма начитанная (в конце восьмидесятых годов стала гражданкой Израиля). Остальные с интересом следили за спором наших литературных корифеев. Иногда в разговоре принимали участие заведующий лабораторией, по прозвищу Герш, и старший научный сотрудник Моня Стырский.

После литературного диспута устраивалось чаепитие с домашним вареньем и баранками, а затем мы с Моней садились за преферанс с болваном по копеечке за вист. Расписав пульку, ехали несколько остановок на троллейбусе в Министерство торговли, обедать. Вход в здание был свободным, а в столовую – по пропускам, карточкам из серо-голубого картона. Один из наших сотрудников, родственник министерского, как-то принёс такую карточку в лабораторию. Не помню, у кого возникла мысль подделать пропуска: а чем наши желудки хуже тамошних. Буховская, хорошая рисовальщица, сделала восемь таких же карточек из обувной коробки с подписями и печатями. На глаз не отличить от настоящих. В первый раз я прошёл по пропуску, немного робея, и напрасно – охранник даже не взял его в руки. Здесь кухня была особенная. Меня, привыкшего в уличных забегаловках к сомнительным котлетам с подливой, вызывающим опасение за состояние желудка, поразило меню, особенно компоты по двенадцать копеек за стакан. Их было пять видов: из малины, клубники, вишни, яблок и чернослива. Последний пользовался наибольшим успехом, видимо, многие чиновники, ведущие малоподвижный образ жизни, страдали запорами.