— Тогда не медли. Скоро вечер, и за ночь ты должен обернуться. Дозору, который тебя задержит, скажешь: «Важные вести для гудухэу Ильменгира». Вот охранная пайцза.

Гай протянул брату квадратную медную пластинку. Затем он присел к низенькому столику и, макая кисточку в тушь, стал писать:

Господин мой и повелитель Ки-дуюй Ли Лин!

Я, ничтожный Сыма Гай, припадаю к Вашим стопам и прошу простить меня за ужасные вести. Сообщаю, что Ваша незабвенной памяти мать казнена сегодня утром по повелению жестокосердного У-ди, да поразит его бог грома Лей-ши! Ваш друг, а мой отец Сыма Цянь опозорен и сослан на Восток, к морю.

Обильными слезами оплакиваю наше общее несчастье и как заклинание повторяю слова поэта:

В мире много тоски,

Но ничто не сравнится, поверьте,

С тяжкой болью разлук,

С неизбежностью горя и смерти.

Небеса и земля

Необъятны, но тоже не вечны;

Только скорбь и печаль,

Только скорбь и печаль бесконечны…

Целую Ваши туфли, господин мой и повелитель. Если мне отомстить не удастся — отомстите Вы за наше горе и позор.

Сыма Гай, бывший воин из отряда «ста золотых».

Пока Гай писал, Ань-дао сходил куда-то и принес маленькую кипарисовую коробку. Он поставил коробку на столик и заплакал. Глаза Гая были сухи. Он крепко обнял брата и подтолкнул к двери:

— Прощай, Ань. Помни о клятве.

Когда перевернулся в небе Ковш и склонилась к закату звезда Цэнь[59], Ань-дао уже подходил к крепости. Он выполнил поручение брата и передал письмо в руки Ильменгира. Прочитав письмо, главный гудухэу вначале задумался, потом сказал будто про себя:

— Бедняга Ли Лин! Неужели и это ты простишь императору?

Советник шаньюя самолично провел Ань-дао через сторожевые посты, и к рассвету юноша добрался до городских стен. Возле крепостных ворот Ань-дао трижды прокричал выпью, и со стен тотчас спустилась веревочная лестница. Поднявшись наверх; Ань-дао молча вложил в ладонь начальника караула увесистый мешочек, сплетенный из морской травы.

Глухими, темными переулками он прокрался домой и остаток ночи просидел над очагом, прокаливая в зелье кинжал. Кинжал был узкий и тонкий, как лист осоки.

Потом Ань-дао снял с себя халат и изнутри пришил в просторном рукаве тесемочную петлю. Вложив в нее кинжал, он надел халат и налитыми кровью глазами посмотрел в ту сторону, где лежало мертвое тело друга.

Когда раздались зазывные крики разносчиков снеди и на разные голоса загомонила улица, Ань-дао вышел из дому. В руке у него была корзина, прикрытая шелковым платком. Если бы не богатая одежда, его можно было бы принять за уличного торговца. Собственно, Ань-дао и был сейчас торговцем. Он шел во дворец, чтобы продать две человеческие жизни за одну.

У ворот дворца его остановила стража:

— А ну, осади! Куда лезешь?

— Я пришел получить пятьсот золотых, — тихо сказал Ань-дао и приподнял шелковый платок.

Стражник заглянул в корзину и, отшатнувшись, спросил:

— Что это?

— Голова преступника Сыма Гая.

Через минуту во дворце поднялся переполох. Первым из сановников прибежал Чэнь Жуй.

— Я знал Гая в лицо, — хрипло сказал он. — Покажи!

Вглядевшись, Чэнь Жун с облегчением выпрямился:

— Да, это он. Давай сюда корзину!

Ань-дао хитро ухмыльнулся:

— Нет, сиятельный. Эта голова досталась мне слишком дорогой ценой. Поэтому я полагаю, что достоин лицезреть Сына Неба. Это будет для меня высшей наградой.

— Ну хорошо. Ступай за мной.

Ань-дао мысленно поблагодарил судьбу за то, что Чэнь Жун от радости позабыл приказать стражникам обыскать его.

Они остановились перед массивной дверью, изукрашенной чеканными золотыми фениксами, птицами долголетия и счастья.

Чэнь Жун, приложив палец к губам, исчез за дверью. Его не было довольно долго, но наконец он появился и кивнул Ань-дао:

— Входи!

Императора Ань-дао узнал сразу по тому, что тот один сидел, а все вокруг стояли. Держа корзину перед собой, Ань-дао опустился на колени и склонил голову.

— Возьмите у него корзину и принесите сюда! — приказал император, и Ань-дао вздрогнул от этих слов: его план — оказаться рядом с У-ди — рухнул. И когда Чэнь Жун подошел, чтобы взять корзину, Ань-дао вскочил на ноги, оттолкнул Чэня и бросился через весь зал к императору. Взлетел пестрый рукав халата, сверкнула узкая сталь — и металл звякнул о металл: под парчовыми одеждами императора была надета кольчуга.

Опрокинув кресло, У-ди с визгом проворно помчался по залу. Он, как заяц, петлял между колонн и в смертной тоске взывал к своим придворным, совсем запамятовав, что ни у кого из них нет оружия.

Однако его вопли были услышаны наружной стражей. Охранники появились вовремя. Один из них, рискуя убить императора, метнул дротик и угодил Ань-дао в бедро. Ань-дао упал и, собрав последние силы, швырнул кинжал вслед убегавшему императору. Кинжал воткнулся в колонну над самой головой У-ди и задрожал, как струна циня[60].

На Ань-дао навалилось сразу несколько человек. Ему скрутили руки за спину и стали бить по лицу. Ань-дао горько рассмеялся.

— Чему ты смеешься и зачем хотел убить меня? — спросил его император, уже оправившийся от испуга.

— Я друг Сыма Гая и пришел отомстить за него.

— Друг? Но ведь ты принес его голову. Чэнь не мог ошибиться.

— Да, государь. У нас с Гаем не было другого выхода. А смеюсь я потому, что Гай сочтет меня трусом, раз вы остались в живых.

У-ди пристально посмотрел на Ань-дао, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на уважение.

— Ты храбрый человек, — помолчав, сказал он. — Скажи, чего ты хочешь перед смертью.

Государь, велите принести мне вашу одежду. Я проколю ее и буду считать, что отомстил вам. Я поклялся другу. Мне больше не на что надеяться, как только пронзить ткань вместо вашего сердца. Тогда я умру без сожалений.

— Принесите, — коротко сказал У-ди.

И Ань-дао принесли шелковый халат императора.

— Дайте ему его кинжал!

На всякий случай император отошел за колонну и оттуда с любопытством смотрел, как Ань-дао на куски кромсает халат

— А теперь взять его! — крикнул У-ди, но было поздно: резким взмахом руки Ань-дао по самую рукоять вогнал кинжал себе в сердце.

И многие придворные отвернулись, чтобы император не увидел выражения их лиц…

Получив от ночного гонца письмо, Ильменгир наутро передал его Ли Лину. По-человечески советнику было жаль китайца, но с точки зрения государственных интересов казнь матери Ли Лина представлялась весьма важным и своевременным событием. Горе и жажда мести непременно заставят Ли Лина перейти на сторону хунну. А это будет большой удачей, потому что Ли Лин не только смелый, но и грамотный полководец, знакомый со всеми правилами китайского военного искусства.

Как умный и дальновидный человек, Ильменгир понимал, что временные успехи хунну еще ничего не решают, что борьба с Небесной империей предстоит жестокая, кровопролитная и долгая. И чтобы из такой борьбы выйти победителем, мало одной удали и отваги, — для этого нужно знать вражескую армию и все ее приемы. Ведь не вечно же во главе ее будет стоять глупец, одержимый непомерной гордыней.

Ли Лин поможет шаньюю обучить военачальников и создать из конной орды настоящее войско, которое положит Китай на лопатки. А набеги — что ж, это просто собачьи укусы, пусть болезненные, однако вовсе не смертельные для Срединного царства.

Все эти мысли Ильменгир высказал шаньюю, и сейчас они оба ждали решения Ли Лина. В шатер изредка приходил Ант, которому Ильменгир наказал присматривать за Ли Липом (советник опасался, как бы китаец не покончил с собой) Ант говорил одно и то же: по ночам пленный плачет во сне, а потом просыпается с криком и до утра пьет вино. А когда напьется пьяным, то рассказывает Анту о каких-то далеких краях и о своей матери. Иногда он разговаривает с нею, как будто она сидит рядом…