Одна из таких вот речек поглотила последние запасы пищи. Ли Лин взял с собой из лагеря небольшое стадо баранов. Их гнали в хвосте отряда, и солдаты надеялись досыта поесть, когда выйдут к Сеньгинскому ущелью. Но вожак, старый желтоглазый козел, сорвался с тропы, и за ним попрыгало все стадо.

Теперь, чтобы не умереть с голоду, оставалось одно: любой ценой отбить хуннуские обозы, даже если их охрана втрое сильнее.

К вечеру третьего дня Ли Лин вышел из отрогов Сеньги на степную дорогу и отправил вперед разведывательный отряд. Разведчики скоро вернулись с вестью, что обозы расположились лагерем в десяти ли отсюда. Сколько в лагере охраны — сказать трудно. Но скорее всего, немного. Ведь шаньюй не ожидает нападения с тыла.

Ли Лин действовал быстро и решительно. В сумерках его отряд незамеченным подошел почти вплотную к лагерю и окружил его. В лагере горели костры, и ветер доносил до китайских солдат мучительно-приятный запах жареного мяса. От этого запаха кружилась голова и во рту скапливалась голодная слюна.

По команде Ли Лина солдаты бегом двинулись на лагерь. Хунну в панике метались в кольце, крича и хватаясь за оружие. В свете костров они представляли отличные мишени для китайских лучников. Только немногие успевали вскочить на коней и тут же вновь сползали на землю, пронзенные стрелами и дротиками.

Схватка подходила к концу, когда случилось непредвиденное. Один из хунну, бородатый человек огромного роста, закованный в железный панцирь, выхватил из костра пылающую головню и сунул ее в морду ближайшему верблюду. Животное шарахнулось в сторону. Раздался треск сломанной повозки и истошный крик боли, подхваченный вдруг со всех сторон. В мгновение ока весь скот, привычный к шуму битвы и до этого смирный, взбесился. С диким ревом волы и верблюды ринулись в степь, разорвав, как паутину, кольцо китайских солдат. И в эти разрывы бросились следом уцелевшие воины, пешие и конные.

Перед глазами ошеломленного Ли Лина на огненно-красном жеребце промелькнул и бородатый великан-латник. Меч, поднятый над головой латника, тоже был красный. Ли Лин не успел еще натянуть лук, как всадник уже пропал, растворился в темноте…

Спустя полчаса китайские солдаты сидели вокруг тех же костров и готовили ужин. Опрокинутые повозки были снова поставлены на колеса, раненые перевязаны, а убитые и растоптанные насмерть положены вместе и накрыты войлоками.

В тишине негромко перекликались часовые, да где-то спросонья вскрикивала птица бормотушка. Ли Лин сидел у костра, подперев голову коленями, и размышлял о постигшей его неудаче. Он рассчитывал, что шаньюй узнает о потере обозов не сразу, а лишь после своего разгрома. Теперь же об этом нечего было и думать. Скоро нужно ждать гостей. А может быть, шаньюй уже разбит и остатки его войска бегут по Сеньгинской дороге? Тогда их здесь ждет достойная встреча…

Ли Лин завернулся в плащ и лёг ногами к огню. Над головой помигивали холодные колючие звезды. Военачальник смотрел на них, и опять вспоминалась ему родина и полузабытые стихи:

Красные бобы в долинах Юга

За весну еще ветвистей стали.

Наломай побольше их для друга

И утешь меня в моей печали…

Сон Ли Лина был глубоким и спокойным.

А в этот самый час армия императора под покровом темноты входила в крепость Май, чтобы укрыться от хунну за толстыми надежными стенами. Предательство совершилось.

Благородство человека отражается в его глазах, заботы и печали — в его лице, а успехи и неудачи зависят от его решительности.

Сыма Цянь

Вырвавшийся из окружения Артай без устали нахлестывал плетью своего измыленного жеребца. По приказу Ильменгира он сопровождал в тыл пленного китайца. Возвращаться в тот же день было поздно, и Артай решил заночевать с обозами.

Никто в стане не ожидал ночного нападения. Люди, назначенные в дозор, сидели вместе со всеми у костров в ожидании ужина, когда из темноты вдруг посыпались стрелы и дротики.

Откуда взялся китайский отряд, Артай не понимал до сих пор. Да и думать об этом не хотелось. Он знал только одно: надо как можно скорее предупредить шаньюя, что в тылу у хунну появилась опасность.

Артай слезал с коня, только когда приходилось перебираться через ветхие неогороженные мосты. Все они были устроены одинаково: четыре нетолстых бревна, закрепленные в концах тяжелыми валунами, составляли основу моста. Полотном ему служил валежник и плоские камни.

Конь храпел, упирался в поводу, и в косящих его глазах дрожал отраженный свет полуночного месяца. Перейдя мост, Артай снова брался за плеть.

Иногда в нем рождалось смутное чувство, что он напрасно торопится известить шаньюя. Пусть император разобьет хунну, и тогда они, побежав назад, погибнут в степях все до единого. Народ Артая только выиграет от этого и навсегда избавится от сильного и беспощадного врага. Но другой голос говорил воину: «А ты подумал, что станется с Антон, твоим побратимом? Мальчик погибнет, и в его смерти будешь виноват ты». «Вспомни и другое, — твердил тот же голос. — Вспомни слово, данное шаньюю, когда он подарил тебе жизнь: «Клянусь Солнцем и тенями предков, я буду твоим верным воином и пойду за тобой в любую страну, только не в землю динлинов!» Подумай хорошенько, Артай, сможешь ли ты простить себе двойное вероломство».

И он снова пришпоривал аргамака.

В хуннуский стан Артай попал под вечер следующего дня. Конь у него пал, и остаток пути пришлось проделать пешком. Покрытый с ног до головы белой известковой пылью, Артай подошел к шатру шаньюя. Дорогу ему загородили два горца-кимака.

— Важная весть для нашего владыки, — сказал Артай и облизнул губы. — Только дайте сначала попить.

Напиться ему принесли, но в шатер не пустили.

— У шаньюя посол императора, — сказал один из горцев. — Подождешь.

— Ждать нельзя. Я скакал день и ночь и насмерть загнал коня.

— Подождешь, — грубо повторил кимак и тупым концом копья толкнул Артая в грудь. — Отойди в сторону!

— Ты, бараний помет, завернутый в рысью шкуру! — взревел великан и приподнял стражей за ворот.

Кимаки пронзительно закричали, суча ногами в воздухе. На крик уже сбегались другие горцы, когда из шатра вышел Ильменгир.

— Отпусти их, — сказал он, узнав Артая. — Ты как посмел устраивать шум возле покоев шаньюя?

— Прости, великий гудухэу, но эти ослы не пускали меня в шатер. Я привез…

— Иди за мной, — прервал динлина Ильменгир и, когда они вошли в одну из полутемных комнат шатра, сказал: — Теперь говори, что случилось.

— Случилась беда, — хмуро ответил Артай и начал рассказывать о захвате китайским отрядом всех обозов с оружием и съестными припасами.

— Отряд большой?

— Не знаю.

Ильменгир задумался, разглядывая перстень, надетый на мизинец правой руки. Огонек единственного светильника отразился и вспыхнул в камне перстня, как зеленый волчий глаз.

— Слушай меня внимательно, — сказал наконец советник, — В тылу у нас нет никаких вражеских отрядов, и ты ничего не видел…

— Я понял, великий гудухэу, и не скажу никому ни слова. Но как быть с этим отрядом?

— Не беспокойся. Сегодня я сам поведу туда тысяч тридцать конницы. Думаю, этого хватит. Если китайцы и проникли к нам в тыл, то только горами, и в малом числе. Летать они не умеют. А теперь ступай. Когда вернемся в Орду, получишь табун лошадей…

Артай вышел, а Ильменгир пробормотал:

— Поистине нас хранит бог войны Суулдэ. Разве смогли бы снять столько конницы, если бы император вдруг не запросил перемирия?

Советник покачал головой и с невозмутимым лицом пошел в приемную комнату, чтобы присутствовать при переговорах.

Китайский посол Тао-ди, брат императора, сидел на ковровой подушке и, прихлебывая вино, говорил шаньюю:

— Сын Неба, мой и твой брат, не желает больше кровопролития. В знак уважения и дружбы он посылает тебе полный набор музыкальных инструментов и восемьдесят музыкантов к ним, а также десять кусков пунцовых тканей и шестьдесят разноцветного шелка. Прими этот дар, шаньюй, и пусть наши послы за время перемирия договорятся между собою о вечном мире. Сын Неба поручил мне сказать, что он согласен на любые разумные требования…