Надежда нервно помахивает ногой, закинутой на ногу. Молча накручивает на указательный палец локон волос, покусывает его. Она в легком шоке. Второй день подряд сплошные удивления. Была бы работа у иностранцев гарантирована на сто процентов, и слушать бы про такое не стала. Но Элеонора обещала давно, но что-то никаких предложений. Полный облом. А с уборкой пора завязывать. Начать разбираться, какая разница — с кем трахаться? Тут хоть по делу. Бабки в валюте, тоже выгодно. Надоест, всегда соскочить не поздно… Надежда глубоко вздыхает, резким движением руки разбрасывает пережженные космы и тем же грубоватым голосом спрашивает:

— Надо полагать, президент фонда тоже ваш клиент?

— Пациент.

— То-то я обалдела от его заходов. Впервые со мной, чтобы на столе да в кабинете?! Тушите свет!

Артемий похлопывает девушку по круглой пухлой коленке.

— Бывает. Ты оказалась молодцом. Иначе он попал бы в тяжелейшую депрессию.

— Я-то молодец. А он, между прочим, орал, что жить без меня не может. И тут же умотал от страха в командировку. Огурец малосольный.

— С Глотовым тебе более не следует поддерживать отношения. В обычных условиях он — просто импотент.

Надя радуется этому сообщению. С усмешкой констатирует:

— С такими заходами нарвется на какую-нибудь не такую, или башку ему раскроит, или в милиции изнасилование зарегистрирует.

— Бог с ним, агнец мой, — соглашается Артемий. — Моральный урон возмещаю я. Триста долларов, чтобы забыть об этой истории.

— Лучше пятьсот. Забудется быстрее.

— Хорошо. Четыреста. Получишь у Фрины. Она же сделает все анализы. Не волнуйся, не больно. И сама понимаешь — стерильно. Потом вернешься ко мне, познакомлю с одним человеком.

— Пациентом?

— Что-то вроде. Пока, для вхождения в дело, побудешь с ним. Он — знаменитый скрипач, пожилой семейный человек. Я дорожу им. Иногда помогаю. У него небольшой комплекс. При всей своей интеллигентности и раскованности не может начинать с женщиной. Стесняется. Все нужно делать самой. В первый раз. Потом он разойдется.

На лице Нади презрительная улыбка:

— Мне в таком виде оставаться? — Она показывает на свою кофту и юбку.

— С ним да. За это время подберем тебе гардероб. Зарплата в конце месяца. Иди. Да, еще… в декретные дни выходная. Но не более пяти суток.

— Мне обычно четырех хватает, — бросает на ходу Надя и выходит из комнаты.

Тут же из других дверей вываливается Матвей Евгеньевич. Он хватает руку Артемия и с жаром ее трясет.

— Милейшее создание! Благодарю, понтифик! Прелесть! Прелесть! Бывает же, вдруг раз — и повезет!

Артемий с трудом высвобождает руку.

— Положим, ваше везение стоит пятьсот долларов. Будьте любезны, агнец мой, внести в кассу. Отдельно от массажа.

— Ох, как растут цены! — улыбка мгновенно слетает с губ Туманова.

— Не знаю, как у вас в независимой Латвии, а в Москве, извините, любая проститутка меньше двухсот не берет, — замечает Володин.

— Нет, нет! Проститутки — это грязь. И неприлично. Мне милую девушку как, ждать здесь?

— Ждите, — Володин кивает головой и выходит в коридор. Матвей Евгеньевич с блаженной улыбкой опускается на белый диван.

Салон на Сивцеве Вражке. Всякий москвич наверняка уверен, что речь идет о стеклянном двухэтажном кубе парикмахерской, расположенной на углу Гоголевского бульвара и Сивцева Вражка. Ошибаетесь. На старинной московской улице существует еще один салон — княгини Таисьи Федоровны Поярковой. Почтенная дама держит открытый дом, точно не пролетело за окнами ее барской квартиры семьдесят лет советской власти. Переступая порог прихожей, с удовольствием отмечаешь, что матрос Железняк и сотоварищи странным образом обошли тот антикварный рай конца прошлого столетия. У Таисьи Федоровны за ее долгую красивую жизнь было немного мужей — всего трое. Причем каждый последующий сажал предшественника. Моральный ущерб от такой перетасовки Таисья Федоровна, разумеется, несла, но материальный — ни в коем случае. Наоборот. Вещи репрессированных оставались нетронутыми. После первого мужа, инженера Голобородько, две комнаты, занимаемые ими в большой коммунальной квартире, дополнились еще двумя, владелец которых по неясным причинам был выслан с семьей в оренбургские степи. Новый супруг, управляющий ХОЗУ одного уважаемого ведомства Эммануил Алексеевич Закс, въехал в освободившиеся комнаты, заполнив их чудесной мебелью из подмосковной усадьбы, переданной под санаторий для старых большевиков. Первое время Таисья Федоровна держалась с ним на расстоянии. Просила оставаться в рамках приличий в его отремонтированных комнатах. Она чувствовала себя невольной виновницей случившегося. За инженера Голобородько она вышла замуж сразу же после войны. Он трудился на «почтовом ящике», где пропадал сутками. Зато через три года их совместной жизни Таисья Федоровна с удивлением узнала, что ее муж стал лауреатом Сталинской премии. Был закрытый банкет в клубе НКВД. Там-то она впервые блеснула нарядами, молодостью, красотой. Все военные, позабыв чествуемых, увивались вокруг ее шуршащих шелком и газом юбок. Но даже на их блестящем фоне выделялся дородный красавец Эммануил Алексеевич, представившийся просто: «С первого взгляда влюбившийся в вас Закс предлагает вам сердце и приглашает в загс». Она восприняла этот каламбур, как и все происходящее вокруг, с радостью и благосклонностью. Шампанское, шоколад, фрукты, музыка, элегантные военные — и это в тусклое послевоенное время! Было от чего закружиться голове. Таисья Федоровна танцевала, танцевала, протягивала руки для поцелуев и заливалась зажигательным кокетливым смехом. Она совершенно забыла о бледном сутулом инженере Голобородько, кашляющем, не вынимая папиросы «Беломорканал» изо рта. Ему премия, ей праздник! То самое платье, в котором она кружилась в вальсе, из американского шелка с тремя нижними юбками до сих пор висит в шифоньере как воспоминание о триумфе и память о сгинувшем инженере.

После него, если уж быть точным, осталась замечательная коллекция русского стекла, до сих пор украшающая гостиную залу. Но существенно пополнил эту коллекцию уже Эммануил Алексеевич. Он оказался милейшим человеком, любящим и трогательным. Долго вздыхал вместе с Таисьей Федоровной, переживая несчастье, случившееся с инженером Голобородько. Но в те времена, судя по газетным разоблачениям, многие инженеры продавали секреты родины американским империалистам. Эммануил Алексеевич прозрачно намекал, что только благодаря его пылкой влюбленности Таисью Федоровну не сослали в ссылку с конфискацией имущества. Чувства вины и благодарности долго боролись в душе молодой женщины, пока не иссякли. Свадьбу играли уже во всех четырех комнатах. И жили в них счастливо до начала пятидесятых годов. Восстановление народного хозяйства давало возможность энергичному Эммануилу Алексеевичу обустраивать их быт добротно, солидно, сытно. Дом наполнился именитыми гостями. После окончания спектаклей из Большого и Художественного спешили на Сивцев Вражек прославленные артисты отдохнуть в приятном обществе с бокалом или рюмкой в руке. Академики архитектуры, профессора Московского университета, полярные летчики воздавали хвалу гостеприимным хозяевам. Каждый из них стремился попеть или продекламировать, а чаще повальсировать с очаровательной Таисьей Федоровной, сжимая ее белую ручку с крупными бриллиантами на пальчиках. И все кружилось под звуки фортепьяно, за которое садился сам Сталецкий.

Единственное, что лишало покоя Эммануила Алексеевича, так это остававшиеся чужими две комнаты. Но иметь все шесть по тем временам было слишком опасно. Приходилось терпеть пожилого бухгалтера с больной женой и двумя подростками-подворотниками. Но однажды произошло нечто, затронувшее струны души Таисьи Федоровны. Один молодой и, как уверяли, талантливый военный писатель, придя к ним в дом, весь вечер не сводил глаз с царственной хозяйки. А ближе к ночи, когда гости разъехались, а дородный Эммануил Алексеевич задремал в кресле, писатель упал на колени перед Таисьей Федоровной. Как красиво говорил он о своей любви, как понимающе она гладила его по русой голове, с какой страстью он целовал ее ноги в иностранных капроновых чулках… Через месяц по странному стечению обстоятельств он стал их соседом, поменяв свою однокомнатную квартиру на две комнаты бухгалтера.